Кое о чем уже мог бы сказать тот забавный факт, что невинного жизнепонимания относительно того обстоятельства, что все женщины, как оказалось, помечены одним признаком, помесячным циклом овуляции, он лишился в двадцать пять лет. И не сказать, что такое положение дел сильно обрадовало eго представления о прекрасном, он не понимал, кому это нужно. Просто он с некоторым привычным теперь уже сожалением, самоиронией и легкой грустью все больше склонялся к мысли, что любить здесь нечего. Движимый природной любознательностью, он с интересом присматривался к объекту исследования и поющего, с опасением опоздать, мирового столпотворения, вновь и вновь с удивлением открывая для себя, что этот самый объект был феминизированной вещью, которую берут. Однажды его наповал сразило открытие, что, не имея принципиальных возражений пo данному вопросу, прекрасный пол с какой-то трудноулавливаемой и труднопробиваемой логикой настаивал притом на чем-то вроде равноправия и авторитарного почитания, и не было, судя по всему, ни одной естественно-натуральной (не видоизмененной, в смысле) женщины, которая не хотела бы стать мужчиной.
В конце концов он утерял ко всему этому интерес, хоть ему и кричали в оба уха, что теперь так «не принято» и «вредно для здоровья», все это было не то, совсем не то. Он не был сделан для этих безвкусных, бесцветных, пахнущих химией и бог знает чем еще неприступных красавиц с высоким рейтингом покупаемости. Химия чувств, гормональный дисбаланс, на котором настаивали они, значил для него не много, но он-то говорил о другом. К тому же он оставался неисправимым, законченным однолюбом, и стоило только девице об этом прознать, как вся невыгодность такого положения сказывалась незамедлительно, все-таки это было не то, о чем женщине следовало знать определенно. И еще: все они слишком разное видели в своем будущем и слишком разного ожидали от будущего, точнее, это они все всё время чего-то ожидали, он от будущего не ждал ничего, он просто брал, как берут на пробу кончик спички, чтобы почистить им зуб. Однако самым непреодолимым барьером, принципиальным различием между этими двумя практически ни в чем не соприкасавшимися мирами было не это. Он не хотел этого видеть, но видел с предельной отчетливостью, и каждая новая деталь только подтверждала то, что он видел с предельной отчетливостью, он закрывал глаза, но воображение продолжало смотреть во все глаза. Все, чем жили они, все, чем могли жить они, что составляло подлинное содержание их существования, – это воспоминания. Для него же это всегда было лишь легким недомоганием, пустым звуком, граничащим с оскорблением, воспоминания для него всегда оставались лишь экскрементами будущего. С таким же успехом можно было жить ожиданием насморка. Гонгора давно был один. И причина крылась даже не в опасении стать совладельцем какой-нибудь очередной новомодной деликатной гадости, здесь срабатывал некий механизм на присутствие чужого,