пешком?
– Не знаю, – ответил Гонгора. Он все никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал. – Дались вам его перси. Он, между прочим, и в шахматах молодец, и на задницу при случае может посадить. Если хорошо попросить.
– На чью задницу? – не понял дед.
– Ладно, – сказал Гонгора. – У него везде связи. Он все время мне об этом повторяет.
– Это здесь, что ли? – недоверчиво улыбаясь, спросил дед.
– Ну, может в ОВИРе. Достаньте вон там конфеты. Хлеб не забыли?
Штиис на корточках сидел неподалеку на чистеньком песчаном пляжике, по локоть закатав рукава штормовки, шарил в прозрачной голубоватой водице пальцами, к чему-то прислушивался, погружался обеими ладонями на дно, к округлым блестящим камушкам и рассеянно озирался по сторонам со взором задумчивым и оценивающим. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему.
Согнав деда со своего спальника и сунув ему под зад пакет с палаткой, Гонгора согнулся над расшнурованным рюкзаком.
– Опять к роси, – произнес дед, пожевав губами. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным над ней Штиисом и не видел его.
– Опять,
– А он что же?
– И он.
Дед положил в рот большую шоколадную конфету, жуя, подсыпал себе в чай еще сухих сливок и принялся медленно размешивать.
– Он чего, заснул там, что ли?
В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.
– Большая часть расходов на его горбу, – подал голос Гонгора, оставляя кружку в траве. – И вообще мне бы без него не найти летчика.
Дед положил в рот новую конфету и пригубил.
– Суровый все-таки мужчина, – с одобрением пробормотал он, глядя поверх своей кружки.
Подле возник отлучившийся куда-то было Улисс. Кося глазом на Гонгору, опасливо потянул носом в направлении нарезанного ломтя мяса и неспешно расположил свои корпуса рядом. Гонгора запустил пальцы в густую теплую шерсть и подумал, что сезон длинных ночей – это все-таки безобразно много времени, когда можно все забыть, просто забыть про все, выбросить из головы, отпустить тормоза и перестать сдерживаться все время, перестать чувствовать, как подминают под себя, делают собой, изменяют, вместо того чтобы изменяться, а ты киваешь, ты как бы соглашаешься, надеясь в глубине души, что тут самый хитрый, что тебя это не касается, когда можно просто лежа под звездным небом совсем не вспоминать о времени и преодолевать пороги окружающего пространства, парсеки пространства – просто потягивая пахнущий дымом и листьями смородины чай, снять с руки часы и забыть, хотя с другой стороны, где же их еще надевать, впервые за столько дней надел, и еще уставать, и смывать животную усталость ледяной водой горного ручья, и обонять, медитировать до потери самоконтроля, всякой связи с реальностью, в горах отчего-то медитируется так, будто ты еще не родился, а весь мир уже