и до мата…
– Не всякие, а «лапать». Потому что я не хочу, чтобы ты позволяла себя лапать.
– Ну, вот видишь, ты опять. Так ведь можно и разбежаться. От любви до ненависти один шаг. А мне бы очень не хотелось, чтобы между нами возникло какое-то непонимание. Женичка…
– Да не Женичка я, не Женичка! Меня Евгением зовут! И хватит уже рисоваться! Думаешь, я не вижу? – он убежал, не простившись.
«Фу, как глупо, ну ничего, еще покаешься, бегать за мной будешь», – подумала Наташа.
3
Наташа была не единственным ребенком в заурядной провинциальной семье, к тому же не полной: отец ее, после появления второго ребенка, брата Наташи, ударился в бега, уклоняясь от алиментов.
Мать, работая учительницей младших классов, отличалась довольно высокими амбициями, не позволяющими ей выставлять свою бедность на показ. Амбиции эти находили свое выражение в том, что в доме была собрана довольно приличная библиотечка и стояло пианино – на зависть соседям. Инструмент не был лишь мещанским предметом гордости – дети учились в музыкальной школе.
Будь Серафима Степановна, мать Наташи, даже совсем скромной в своих запросах, и то вряд ли потянула бы семью на свой скудный заработок. Будучи «верткой и двужильной», как отзывались о ней соседки, она подрабатывала шитьём на высокопоставленных – местного значения – особ, обшивая их, не скупившихся и на оплату своих заказов и на дефицитные товары – в то дореформенное время магазины являли покупателю пустые полки, – так что холодильник в доме не пустовал. Неплохим подспорьем был и огород, находившийся в личной собственности семьи неподалеку от двухэтажного, на два подъезда, деревянного дома, в котором жили Калистратовы.
Сама будучи «трудоголиком», Серафима Степановна не хотела такой участи для дочери. «Твой талант, – говорила она, – позволит тебе вырваться из нашей наследственной узды рабочих лошадок. Ты будешь жить красиво. Ты сможешь побывать в Париже!» Она делала ударение на слове «сможешь», вкладывая в него страсть собственного неосуществленного желания.
Париж был заветной мечтой Серафимы Степановны. В далеком школьном детстве она попала с родителями в зал импрессионистов Пушкинского музея в Москве. И с тех пор заболела любовью к импрессионистам и их родине. В школе преподавали французский язык, и школьница Серафима, вслушиваясь в приятную картавость «француженки», представляла, своих любимых художников, ей слышался голос Парижа. Переживая за каждую четверку по французскому, она усиленно занималась самообразованием. В то время еще не было ни в магазинах, ни на рынке никаких вспомогательных средств, которые могли бы помочь в освоении языка на слух. В распоряжении Серафимы были только словари, книги, тоже с трудом добываемые. Старшая сестра Варвара тяги к языкам не испытывала, родители – тоже: оба связаны были только с железом – работали на заводе. И Серафима, мечтая о профессии переводчика, варилась в собственном соку: «Только с такой профессией, – думала она, – можно