засвистеть, и свист не выходил. Тогда я засвистел, открыл машину и сам сел за руль: вести она не могла – она плакала.
Туча сгущалась. Становилось темнее. Как ни закрывай глаза, туча надвигалась все ближе. И колесо уже закрутилось. Катилось по земле, лопая тяжестью железного тела чьи-то глупые головы и наматывая на жилистое тело волосы.
Глава 11. Пьяная. Безумная. Любовь. Втроем
Ночью кто-то настойчиво трезвонил в дверь. Мишка зашел ко мне с таким лицом, что я сразу все понял.
Степ, там к тебе, – бросил он через порог, как плюнул.
Спускаясь по лестнице, понимал, что не надо мне этого делать. И потом еще сумасшедшие три недели понимал то же. Но снова спускался, открывал дверь и принимал ее.
Было темно, и, распахнув дверь подъезда, увидел под фонарем только одну фигурку в капюшоне. Тогда я понял, что на самом деле вернулся за этой фигуркой. Она метнулась на меня, и спустя миг мы, сцепившись, поскользнулись, повалились в сугроб. Вставали и снова валялись, подрубленные то ли смехом, то ли рыданием, то ли голой, схватившейся водой на асфальте – не различишь, в снег роняли мобильники, как оказалось, абсолютно одинаковые.
Спрашивала, как я там, и не слушала – тараторила малопонятное. Взахлеб, вперемежку со слезами и упреками в том, что забыл ее, что-то рассказывала про отчима, который подал на нее в суд.
Что случилось, что случилось… Какая разница, что случилось. Ну заняла я у него денег и не отдала.
Почему не отдала?
Не собираюсь я ему отдавать! Он с моей матерью живет, я их всю жизнь поила – кормила. Почему я должна отдавать?..
Впереди маячил магазин, а в нем безразличный яркий свет. Мне бы волноваться, трепетать и дрожать: вот она, вот же она! Да, это та, о ком ты так плакал, это она, парень. Но не было ни волнения, ни радости. Мельтешащая, дергающая за руку женщина мешала. Хотелось дотронуться до моей, настоящей Эли, выкопать ее из кошмарного тряпья горячечной причиталки, в лицо которой я все никак не мог заглянуть.
Мы вошли. Она сдернула капюшон. Сначала я ничего не понял.
Что будешь? – по – хозяйски оглядела магазин, – у них Балтика обычно свежая. А двухлитровка уже месяц стоит.
Чё ты, какие месяц, эй, – высунулся из-за стеклянной стойки продавец в тюбетейке, – вчера только завезли.
Да ладно, – махнула рукой, – нам Балтику пятерку и пятьдесят грамм «Столичной».
И тут я все понял: она была пьяна. Месяца два. Брови опустились над набухшими веками, ходуном ходившими руками отсчитала деньги. В тюбетейке брезгливо налил в пластмассовый стакан, потом перелил в рюмку, поставил на стойку, вытер руки, вытащил потную из холодильника золотистую узкую бутыль…
Занюхать дай.
Ты мне еще с прошлого раза тридцатку должна, – проворчал ларечник, но горбушку черного хлеба отломил.
Левой поднесла рюмку к моей потной золотухе, как мы раньше называли «Балтику Золотистую»:
Давай, за приезд.
И опрокинула