Я довольно домашний парень.
– Ты – нормальный парень. Приезжай, – сказал он и уехал к себе в Новосибирск.
Говорят, потом он умер. Сбила машина.
Мой бесстрашный друг
Стас был для меня в те годы просто культовый чувак, это да. Независимый, мыслящий, еще и поэт, да и вообще хороший парень. Правда, его лень была сверхъестественной. Его три или четыре раза выгоняли из университета просто потому, что он не хотел учиться. Ему вполне достаточно было своих мыслей. Тогда он хотел стать Большим Поэтом, жаждал жить быстро и быстро умереть, как Джимми Моррисон – сдохнуть с переёбу от остановки сердца в душе. Желательно в Париже. Но нашей участью был Мухосранск – большой и страшный уральский многополис.
Я впервые увидел Стаса на зачислении в студенты: он женственно раздвигал толпу пальцами, и по-балетному горделиво, запрокинув подбородок, нес голову. Его запястья изгибались, как шея фламинго. Его движения струились плавно, как у африканской женщины, несущей на голове тяжелую корзину. Он был очкаст, длинноволос, удивительно некрасив и пластичен. И я подумал: пидор. Все рано или поздно признавались, что принимали его за пидора (хотя он, вроде, был вполне гетеросексуален). Всё из-за его сумасшедшей пластики. Практически все мои знакомые думали, что он попросту выёбывается, типа такой маркетинговый ход, self-promotion. Все ждали, что он окарает, сорвется на какое-то обычное рваное движение… Хуй! Он ходил, как балерина, сидел, как балерина, выпивал, как балерина, спал, как балерина и – хотя я не видел, как блюют бухие балерины – я уверен, что даже блевал он, как могла бы блевать балерина.
Девушки почему-то давали ему очень охотно, я бы даже сказал «с огоньком». С другой стороны, Стас тогда проповедовал теорию о том, что ебать надо всё и особых претензий к девушкам не предъявлял. Даже умудрился как-то сожительствовать с собственной преподавательницей (даже ставшей какой-то более-менее известной писательницей, насколько я помню), которая была старше нас хуй знает насколько лет. Во всяком случае, внешняя разница в возрасте между нею и ее юным падаваном выглядела буквально порнографической. Как мне тогда казалось.
Для меня и по сей день остается загадкой, как мог такой рафинад, как Стас, появиться в рабочей семье, в маленьком уральском городке, пропитанного солями хрома и разной дрянью? Как он выжил таким на этих серых улицах? Он давал женщинам, о которых рассказывал, имена «Исидора» и «Дульсинея». Он надевал сразу три рубашки, верхняя из которых была черно—шелковой в узоре красных опийных маков. Он надевал джинсы такой степени узости, что казалось, яйца сейчас вывалятся наружу, либо их ждет неминучий некроз от затруднения кровотока. Его свитер походил на берет Bob’а Marley. И еще он был католиком, что тоже, в общем… было не слишком обычно.
Слово «нельзя» действовало на него подобно красной тряпке. Что, учитывая его интеллигентно—пидороватый внешний вид, доставляло ему изрядные неприятности. К тому же у него было атрофировано чувство страха. Начисто. Как-то раз, встретив его после месячной разлуки, я заметил,