к родителям в Мухосранск, помыться и поесть. Но тратить два часа на автобус плюс несколько рублей на билет каждый день он был решительно не готов. Поэтому жил где попало. Иногда он находил какую-нибудь сердобольную даму, с которой жил в среднем недели две, но чаще ночевал у бесконечной череды приятелей.
Поскольку нужного рубля на билеты до родительского дома часто недоставало, Стас решил проблему своеобразно и решительно: на последние деньги он приобрел удостоверение воспитанника детского дома для умалишенных детей, закатал его в скотч и с дебильным видом и некоторой гордостью предъявлял эту истасканную мятую йобань всевозможным контролерам в электричках и автобусах. Когда ему (довольно редко) намекали, что для сиротки он выглядит, мягко говоря, староватым, Стас честно заявлял, что удостоверение одинаково и для воспитанников и для преподавателей, а он, мол, как раз сеет разумное-доброе-вечное в головы юных имбецилов. В качестве учителя-словесника. Благодаря этой технологии, он ездил бесплатно на любом виде транспорта, кроме самолетов, такси и поездов дальнего следования несколько лет, ни разу не будучи пойманным.
Иногда он по нескольку недель подвисал у Шурки. Я, естественно, тоже. Поскольку дома у меня царило иго пенсионеров, то я старался оттуда сбежать при первом удобном случае. Мои милые пенсионеры относились к этим порывам с пониманием. У них было одно безусловное требование ко мне – не попадать в истории и нормально питаться. Питался я как мог, а вот с историями было похуже. Я собственно и жил ради историй.
Привет, пидарасы
Шурка был отдельный чувак. Отдельный от всего остального мира. В 14 лет у него начала расти борода как у благородного грузинского бандита Даты Туташхии, по какой причине он всегда охотно ходил за спиртным, если нам по причине малолетства (а мы были старше его года на четыре) «не отпускали» злые продавщицы. Он был несмелым и свободолюбивым. Большим и рыхлым, волосатым и татуированным. Он любил glam и soft—metal.
Его руки до локтя оплетали бисерные феньки, либо индейских расцветок банданы. Если его джинсы прорывались насквозь, в холодную погоду он завязывал дыру банданой. Голову Шурки украшала широкополая черная шляпа, увенчанная узорчатой лентой. Зимой – английский черный вязанный военный подшлемник. Подбородок был подчеркнут козловатой бородой—писюлькой. А почти на каждом пальце красовался тяжелый перстень из смутного сплава металла и говна. Хотя в малых дозах присутствовало и серебро. В межсезонье он одевал долгополый черный плащ, либо «косую» куртку памяти Elvis’а. Из обуви признавал только тяжкие армейские говноступы, либо говнорезы в стиле «казаки», отличавшиеся полуметровой длиной и лыжной изогнутостью als eine Kleine Mukh. «Казаков» у него было пар пять. Короче говоря, на фоне советского пейзажа Шурка выглядел довольно ярко. Если не сказать нахально.
Ещё он был удивительно добрым человеком, возможно самым безобидным,