выпечки, овечий сыр и варёные яйца, а в постные дни – кукурузные хлебцы, фасолевую похлёбку или зелёную кашку из крапивы, щедро приправленную чесноком. Цыпа убирал подальше свой чёрный планшет и не притрагивался к нему, пока общался с Настоятельницей. Весной, летом или осенью во время пробежек я не раз заставал их на берегу серебристого пруда. Облокотясь на траву, он ел или разговаривал, не снимая своего солдатского плаща, а она, вся в чёрном, прислонясь к толстому сероватому стволу, как будто всем существом отдавалась беседе с сидящим напротив чабаном. В чём была суть их общения, если из Цыпы с трудом можно было выдавить одно-два предложения за день? Ранней весной или поздней осенью Настоятельница разрешала Цыпе переждать непогоду в ветхом монастырском домике, расположенном в каких-то ста шагах от монастырского забора, у самого подножия горы Родны.
Уже второе десятилетие Монастырь пытался ожить, обретая былой дух и былые владения, очищаясь и обустраиваясь. На обители всё ещё лежала печать советского Минздрава, который разместил сначала в закрытом монастыре туббольницу, а затем в восьмидесятых годах прошлого века – кожвендиспансер. В Старом лесу возле Монастыря дети ещё находили ржавые шприцы и пожелтевшие упаковки, на которых уже было не разобрать буквы, а иногда – человеческие кости из развороченного церковного кладбища. Новое независимое правительство вернуло Монастырю статус и старые плантации виноградника, посреди которых бывший совхоз построил дегустационный домик с подвалом, впоследствии названный монастырским. Над ним грозно висел высокий обрыв. Узкая и опасная тропа обходила дом и скалу, поднимаясь к вершине горы. Над обрывом стоял крепкий ветвистый орех – Дерево Повешенного. Ещё в старые далёкие времена на нём повесился из-за несчастной любви молодой лесничий. Говорили, что он хотел броситься с кручи, но затем передумал и принял своё проклятие по-другому – повесив себя между небом и землёй.
Рыцарь был для Цыпы вроде спустившегося с небес полководца. Синеватый «Ленд крузер» сиял, как созвездие, своими светодиодами ходовых огней и зеркальными лампочками, когда вечерами, возвращаясь с работы, президентский советник ловил в свете блок-фар чёрные железные ворота родного дома и лузгающего рядом на лавке семечки слабоумного. Вся столичная жизнь советника была для Цыпы далёкой и невообразимой, как Луна для Лунтика. Вечером Цыпа ждал Рыцаря с литровой банкой козьего молока, закрытой капроновой крышкой, которую Калипсо тщательно вымывала. Рыцарь осторожно брал из рук Цыпы влажную банку «с лекарством». Пастух боготворил Рыцаря, но в душе радовался, когда тот задерживался или ночевал в своей городской квартире. Цыпа заносил молоко жене Рыцаря, Лине, и получал за это большую кружку вина с закуской. Так водилось в селе не только среди родственников. Старый обычай потчевать гостя домашним вином кое-где ещё сохранился.
За водой или за хлебом Калипсо выходила не из своей