родственника, мать так не жаждет того света для человека, который надругался над её дочерью, как желали смерти раненому. Сдохни, тварь, – как бы просили мальчишки. И тварь, соответственно, всё жила и жила. Чего курсанты и добивались.
– Толь, не увижу Россию-то, – обратился Агафонов к склонившемуся над ним Ракитянскому.
– Ты итак в ней, – ответил Ракитянский где-то через век.
– Настоящую бы, – попросил раненый, выждав примерно тысячу лет.
– На картинках же видел, – эры через полторы произнёс Ракитянский.
– Так то – на картинках, – выпалил Агафонов почти сразу, лет через сорок, и припух мезозоя на два. – Толя, почему я?
– Согнулся больше других, – протомил Ракитянский товарища не больше века, правда, каменного.
– Глупо всё, – молвил Агафонов всего спустя зиму, только ядерную.
Глаза Ракитянского увлажнились. Увидев это, время сорвалось с цепи и больше не лечило.
– У тебя глаза затопило, – сказал раненый. – Снежинки же тают?
– Они, – твёрдо ответил Ракитянский, чтобы Агафонов не сомневался, что он жил и умрёт среди настоящих, не знающих слабости мужчин. – Не глаза у меня сейчас – угли. Топят снег на раз. Ты же видишь их цвет.
– Ага, красные, а зрачок чёрный, – теперь вполне успокоился раненый. – А мне поделом, Толя. Я спину врагу показал.
– Ты просто сильно согнулся, когда шёл! Они ж сверху напали!
– Я показал спину, – отрезал Агафонов.
Раненый собрал последние силы для контрольного спича.
– Братья, ну не все же доходят до Берлина! – пережив судорогу, прокричал он не словно, а натурально оправдываясь. – Ну не всем же везёт! Ну кто-то ж и под Брянском должен кануть! И если б в наступлении – при отходе! Под проклятья женщин и детей! И не от пули – от солнечного удара! Пилотки ж не досталось!.. Всё – кончаюсь, братцы! Без меня теперь! Сами!
Агафонов дёрнулся, улыбнулся и вытянулся…
– Шапки долой! – бросил Огрызкин.
Не прошло и минуты, как начались огневые проводы товарища в последний путь, расстрел несправедливого неба. Звёзды падали, слетали с него, как с погон провинившихся офицеров. Досталось и земле. Окурки пуль – стреляные гильзы – сотнями тушились в её белоснежной ночнушке, как в пепельнице. На кончиках дул распускались оранжевые цветы. Пальба продолжалась до тех пор, пока автоматные магазины не опустели, как их советские тёзки. Ребята задыхались от задавленных рыданий. Агафонов стал двести восемьдесят шестым мальчиком, оплатившим собой проживание товарищей в одном из самых красивых и суровых мест планеты. Впереди ещё было много других авансов, плат, переплат…
– Не раскисать, – сказал Ракитянский, когда стрельба стихла. – Железняк, Берциев, Холодцов, Кувардин, готовьте носилки! Пройдёмся с Димкой в последний раз! Огрызкин, распрями брата, пока не закоченел! Никаких