брала с собой Гийома. Однако теперь епископу стало любопытно, как же они задумали совершить похищение, ибо маловероятно, чтобы жена и сын конунга отправились в путь без надлежащего эскорта и внушительной охраны.
– Дело в том, достопочтимый отец Франкон, – начал Роберт, – что у нас есть человек, который сможет выманить Эмму с ребенком в лес, где мы будем ожидать ее.
Франкон невольно покосился на Ги Анжуйского, однако тот сидел потупясь. «Нет, этот не чета Роллону. Эмма не станет рваться к нему от горячо любимого супруга».
Но тут Роберт обратился к жене:
– Думаю, настало время познакомить епископа Руанского с дамой из Этампа.
Франкон был несколько озадачен тем, что герцог отдал распоряжение привести «даму из Этампа» не обычному прислужнику, а собственной жене. Это могло означать, что либо сия дама близка к чете Робертинов, либо герцог желает, чтобы как можно меньше людей знали о ее присутствии здесь.
Франкон ощущал на себе взгляд Робертина, прямой, испытующий. Даже при неровном свете горящих в чашах на треногах огней это было заметно. А рядом нервно перебирал четки Ги Анжуйский. Франкон даже на расстоянии чувствовал его напряженность. Этот, пожалуй, больше других заинтересован в похищении Эммы. К пище не притрагивался, в то время как Эбль, Герберт Вермандуа и остальные продолжали спокойно трапезничать.
Самым невозмутимым и словно бы не реагирующим на происходящее казался сидевший возле Роберта аббат Далмаций, полусвященник-полувоин, хороший стратег, но плохой священнослужитель, человек невежественный, но обаятельный и неглупый. Недаром Робертин сделал его своим приближенным и доверил командование большинством своих вавассоров[25]. Сейчас Далмаций невозмутимо жевал изюм и даже дружелюбно подмигнул наблюдавшему за ним Франкону.
Наконец сзади послышался шелест одежды. Сначала из полумрака появилась герцогиня Беатрисса. Шедшая за ней женщина была гораздо выше, двигалась, как плыла. Ее длинная, почти до колен, пенула[26] была темного цвета, как у монахини, и это сходство усиливал большой серебряный крест на груди. Лицо почти скрывал капюшон. Приблизившись, женщина поклонилась епископу, взяла его руку в свои, приникнув губами к перстню.
– Отец мой, благословите.
Франкон вздрогнул. Он узнал этот низкий тягучий голос, скандинавский акцент, но все еще словно боялся поверить своей догадке. И когда женщина подняла к нему лицо, невольно перекрестился.
– О великий Боже! Снэфрид?
Ошибиться было невозможно. Эти глаза – удлиненные, чуть раскосые, один блекло-голубой, другой – темный, как ночь… Да, перед ним, несомненно, была первая супруга язычника Роллона, та, кого в Нормандии все величали Белой Ведьмой.
Франкон еле перевел дыхание. Растерянно взглянул на Роберта, на Беатриссу, потом опять перевел взгляд на Снэфрид. Видел, как Лебяжьебелая медленно выпрямилась. Она стояла, сцепив тонкие белые пальцы, голова смиренно опущена. Снэфрид держалась, как христианка, но крест на ее груди казался