в потолок. Черный-черный потолок, лишь в углу бьется отражение торшера. Целый космос и едва заметная надежда, что в черном космосе появится окно, откроет кто-то форточку и ты сможешь выбраться, может, в другой невозможный мир, но тот мир станет невозможным не сразу – у тебя будет время, чтобы окрепнуть для новых поражений.
Завтра утром идти на доклад. А что докладывать: нет дела до этих потерянных детей. Оставьте меня в покое, товарищ полковник, сколько можно заниматься ерундой. Все преступления совершаются из стремления стать счастливым. Так пусть же мы будем счастливы. Надо позвонить Гнусу, может быть, он хоть что-то нарыл.
После думаю, что я в самом деле, как лейтенант-первогодка. В первый раз что ли: выкручусь, даже зарапортую ночную отработку. Проводил беседы с жильцами домов, отрабатывал граждан, осуществлял наблюдение, работал с агентурой.
– Будешь моим агентом? – спрашиваю.
– Агентом? – смеется Оксана, – как Джеймс Бонд?
– Что-то вроде.
– Ты мой Джеймс Бонд, – снова лезет она.
Сколько-то плавимся в вынужденной близости, заливая пошлость шампанским.
– А как там Гриша? Расскажи мне о Грише. Ты никогда о нем…
И тут я вспоминаю о Грише. Представляю, как не может уснуть, переворачивает без конца подушку, жмется к стенке, стягивает простынь. И все потому, что отец, призванный теперь быть рядом, сам стремится куда-то уйти. А куда идти, и податься некому. Что я могу рассказать? Что она вообще может знать о Грише.
– Никогда! Никогда не спрашивай о моем сыне, поняла?
– Я только хотела…
– Ты меня поняла?
– Поняла, – отвечает Оксана, сползая под одеяло.
– Ты ничего не понимаешь. Ты вообще недостойна спрашивать о нем!
Я лью остатки гребаного шампанского, и все говорю что-то обидное, будто Оксана в чем-то виновата, будто она должна была раствориться в этой чертовой вселенной, которая не спрашивает, на самом деле, кто ей нужен, а забирает первого встреченного или того, кто сам готов оказаться в ее огромных космических лапах.
Завтра отправлю смс-ку с извинениями. Она ответит как всегда «приезжай».
Я мечтаю иногда найти ракету, чтобы взять сына и улететь в другую галактику.
Гриша спит, прижав к груди Плюху. У него дергается правое веко, что-то бормочет сквозь сон, нечто схожее с понятным «мама». Я поправляю одеяло, целую в лоб – чмокает губами, вздыхает тяжело, и в этом вздохе вся моя жизнь.
– Иди ешь, – шепчет мать, приоткрыв дверь.
– Не хочу.
– Я уже разогрела. Не хочет он.
Спорить бесполезно. Если мать дома, она командует парадом, в котором ты простой солдатик, замыкающий строй, чеканящий шаг под менторский барабанный бой.
Сидим молча. Я нехотя вожу ложкой и, словно в детстве, жду, когда мать начнет считать до трех. Раз-два-три… (отбивает дробь), с хлебом ешь и прожевывай. Кто долго жует, тот долго живет.
Только долго жить совсем