«Москва» выпустил облако черного дыма. Толстый, закутанный в одеяло ребенок, на руках изучавшей расписание девушки, закашлялся:
– Себе бы так подымил… – недовольно бросила она вслед автобусу, – здесь дети, старики… – очередь, сгрудившаяся под надписью: «Малаховка», согласно зашумела. Ребенок залепетал, девушка покачала его:
– Сейчас пойдем, милый. Мама только расписание запомнит… – обычно Фаина ездила в Москву на электричке. Места ей никто не уступал. Под потрепанным пальто никто не замечал аккуратный живот. Толкаясь в прокуренном тамбуре, среди подмосковного рабочего люда, она проводила рукой по драпу:
– Через два месяца, в мае. Лейзера выпустят из института, пусть и со справкой. Он увидит мальчика или девочку, он будет на обрезании или в синагоге… – отправляясь в институт Сербского, Фаина не брала с собой Исаака. За мальчиком приглядывала пожилая жена малаховского раввина:
– Но мне и свидания пока не дают, – она подхватила ребенка удобнее, – правда, передачи принимают исправно… – в институте разрешали сладости и фрукты. Фаина привозила мужу домашний паштет, фаршированную рыбу, медовый пирог, южные мандарины, с малаховского рынка. Электрички часто задерживали, пригородные платформы Казанского вокзала каждый вечер осаждала толпа:
– На автобусе быстрее не получится, – сказала Фаина Исааку, свернув с шоссе, – но там иногда, можно сесть. Неудобно тебя надолго оставлять, обременять ребецин… – Фаина с ребенком поселилась в каморке барака, где с довоенных времен размещалась малаховская синагога. В ее паспорте появился лиловый штамп временной прописки:
– На всякий случай, – объяснил Фаине рав Айзик, глава синагоги и подпольной ешивы, – в институте твоей пропиской не заинтересуются, но мелуха есть мелуха… – покидая электричку на Казанском вокзале, Фаина иногда искала глазами старых знакомых. Она думала о подростках, с которыми обреталась на площади трех вокзалов после войны:
– Тринадцать лет прошло, – усмехалась она, спускаясь с толпой в метро, – парни сидят, или расстреляны, девчонки тоже сидят, или спились… – Фаина поправляла дешевый платок, надежно скрывающий крашеные хной волосы:
– Они бы меня сейчас и не узнали… – кроме института, два раза в неделю она доезжала до Киевского вокзала. С платформы Востряково Фаина шла вдоль окружного шоссе к воротам кладбища. Ребецин, на седьмом десятке, стало тяжело ездить через всю Москву:
– Выполнишь за меня мицву, – вздохнула старуха, – я тридцать лет в похоронном обществе провела… – Фаина не боялась трупов. По обряду хоронили только пожилых людей. На церемонию приходила горстка мужчин, надгробные памятники ставили скромными, но Фаина видела на еврейском участке и роскошные плиты. По дороге в барак похоронного общества, она часто сворачивала к обелиску серого мрамора. Тускло блестела позолота сломанной виноградной лозы с двумя ветвями:
– Праведную женщину, кто найдет, цена ее выше рубинов. Рейзл, дочь Яакова