покривился, но не стал меня оспаривать.
– А не кажется ли вам, полковник, что наш друг последнее время стал злоупотреблять? – кивнул я на Цейхановича.
– Давно уже не кажется! А ему и подавно не кажется! – жизнерадостно согласился Лжедимитрич и лихо открыл бутылку.
«Господи, ну что за рожи всю жизнь окружают меня?! И сам я на кого стал похож со своим окружением-головокружением?!
Сам я кого, чёрт возьми, окружаю?! С чего это я нынче обрядился в чёрную рубаху?! За что мне всё это, Господи?! Ведь меня мать родила, а не камень женского рода! Чему это хмылится громила Авербах, серчающий, что я в своих сочинениях изображаю его недостаточно интеллектуальным? С чего он это взял? У него ж интеллект из ушей лезет. Зачем он норовит засунуть пустую бутылку в нутро гитары? Не моя ж гитара! Сашки Жучини! Угробит, бугай, инструмент. И чего там все бубнит о вреде пьянства Лжедимитрич? Бороться с пьянством – что молотком бить по воде в ожидании дохлой рыбы. Никто не обратит течение вспять, можно только плыть против течения, пока не утонешь…
Где ты, где ты, моя бедная мама?! Слава богу, если не зришь сейчас меня оттуда. И дружков моих, будь они неладны, не зришь. Господи, почему моя душа почти позабыла о любви до рождения?!
Господи, почему почти позабыла моя душа о любви после смерти?!
Господи, когда все разрешится?! Когда отрётся моя последняя слеза?!.» – полезли в голову, несмотря на погожую рань, какие-то очень непогожие, вечерние мысли.
– Ну чего ты там растопырился?! Присаживайся! Всё равно, хрен, нальём! – прервал моё тайное самобичевание Лжедимитрич.
– Валяйте без меня… – вяло возразил я, усиленно соображая, как поскорее отделаться от незваных друзей.
– Не, брат, скоро от нас не отделаешься, – словно подслушав мои мысли, с гоготком сказал Авербах. – У нас сегодня серьёзный совет идёт. Надо решать вопрос с Цейхановичем.
– Что ещё за вопрос? – озадачился я. – Если русско-еврейский или еврейско-русский, то решать нечего, поскольку нет, не было и никогда не будет такого вопроса.
– Ну ты прям с порога в свою философию ударился, – как припозднившегося гостя, урезонил меня Авербах и добавил: – За бугор решил рвануть наш Цейханович после вчерашнего. А куда рвануть, всё никак не решит. Ну вот и хотим всем миром это дело обсудить.
– А что вчера-то случилось? – спросил я Цейхановича, машинально отметив его свежеоцарапанную, явно женскими пальчиками, щёку.
– Смутно всё… Очень всё смутно в этой стране… – неопределенно промычал Цейханович и посмотрел в окно, словно прозревая нечто ясное, забугорное, невозвратное, словно безоговорочно соглашаясь на общемировое разрешение своего вопроса.
«Всё! Мрак и туман впереди! Плакало мое утро погожее. Господи, где ты сейчас, моя бедная мама?!» – совсем обреченно подумал я, против воли примостился к столу и сочувственно посмотрел в глаза Цейхановичу.
А Цейханович, вняв моему сочувствию, опорожнил не морщась полстакана водки и выдохнул как на закуску:
– Смутно всё! Очень