июня родился мальчик. К тому времени осталась позади и практически забылась вся дородовая тягомотина: тупое валяние на койке, дыхательные и прочие гимнастики. Мальчик оказался слишком крупный, что грозило кесаревым. Но обошлось. В нужный момент акушерка сделала быстрый короткий надрез, пару раз прикрикнула на Дарину, потом вместе с мальчишкой-практикантом они навалились, держа с двух концов полотенце, и этим вафельным жгутом потихоньку выдворили дитя из утробы.
Потом пришёл анестезиолог со старомодной бородкой клинышком, что-то спрашивал, Дарина невпопад отвечала, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, где, как она догадалась, её ребёночка мыли всё те же самые акушерка с практикантом. Она надеялась, что его принесут, покажут, ей почему-то казалось, что с ним что-то не так, ведь он почти не пискнул. Тогда она ещё не знала, что её сынок таким и уродился, и всю жизнь таким будет – тихим, не плаксивым.
Но её уже повезли на каталке, мелькали лампы, прямо над ней кто-то на ходу кому-то что-то передавал – то ли карточки, то ли снимки. Потом в пугающей близости от своего лица она увидела треугольное, тёмное, пахнущее поначалу резиной, а потом – зажавшее нос и рот – чем-то сладким, которое пришлось вдохнуть, и наступило ничто. Последней мыслью было: как хорошо, что он уже свободен и не знает ничего про это. Потому что ничто страшно напугало Дарину и впоследствии представлялось временной, испытательной смертью. Даже много лет спустя, уловив сладковатый запах или пребывая в душном помещении, она заново пугалась и с непонятным для окружающих упорством стремилась вон, наружу, на свежий воздух. Она боялась заново пережить – или не пережить? – это погружение в ничто.
Разговорившись как-то с Лёсиком о жизни и смерти, о жизни после смерти – модная была тема – она с удивлением услышала, что он прекрасно помнит тот момент. Как треугольное и резиновое надвинулось и закрыло ему лицо, как запахло сладким. Но потом никакое ничто не наступило. Он полетел по извилистым мягким коридорам – головой вперёд, он это хорошо запомнил – и поначалу было очень страшно, а потом даже весело: как будто голова превратилась в звезду, а тела вовсе не было, и стены мягкие и полупрозрачные, с прожилками, как натянутый на раму бычий пузырь, тот самый, который северные народы по сей день используют вместо стёкол на окнах.
Тогда Дарина предположила, что, видимо, как душа после смерти не сразу отделяется от тела, так, возможно, после отрезания пуповины чувства ребёнка не сразу уходят от матери, а в некоторых случаях – никогда. Пребывают в двух телах одновременно, связывая их в одно невидимое, неосязаемое общее тело. Множественные подтверждения этой мысли находились в разные годы. Особенно эта общность проявлялась в тяжёлые моменты: переживаний, болезней, больших потрясений. «Какие они дружные, – говорили вокруг. – Надо же, никогда не ругаются, не спорят». А с кем спорить, с кем ругаться?