снег сбросили с седла какой-то куль. Дмитрий сперва не понял, потом разобрал поджатую ногу в стоптанном сапоге, поискал и не нашел головы: вместо нее – черный сгусток в заскорузлом войлочном вороте.
Подошел Томило Ботрин, толкнул тело ногой:
– Доездился, пес! А надо бы живьем.
Рыжий переяславский сотник не спеша слез с коня, отодрал сосульки с усов, степенно откашлялся:
– Этого пришлось – осатанел, как отбивался. Гаврилу порешил, ну ребята его и того…
– А второй?
– Второго везут – подранили.
Дмитрия кто-то стал робко ловить за рукав, он обернулся: Алексашка. Брат вышел, увидал безголовый куль и забоялся. Дмитрий сжал маленькую потную ладонь, повел Алексашку в избу.
– Перехватили аж за Кубрей, – рассказывал сотник. – У этого еще у околицы коня подшибли, захромал. В стогу прятались, в березнике, хотели со следу сбить – свернули перед Андрияновым, но, слава Богу, пороша выдала.
Сотник старался изо всех сил, и все понимали, что он хочет отвести подозрение от князя Ивана Даниловича, от переяславцев. Но на них никто и не думал: «Юрий Московский, больше некому».
На дровнях привезли второго татарина – раненого и злого. Не развязывая рук, заперли в амбаре, поставили стражу.
Розыск решили вести здесь же, не откладывая. «В Тверь везти – еще околеет по дороге», – сказал Томило Ботрин. И переяславцы настаивали, чтобы розыск вели при них, а отказать было неудобно, да и небезопасно.
Очистили от кадушек и хомутов заднюю летнюю избу, поставили стол для писца-монашка, сели вдоль холодных стен на лавки.
– Введите нехристя, – приказал Норовитый.
Татарина втащили, бросили на пол. С обескровленного, как блин, лица тускло злобился раскосый взгляд, отвисшая губа обнажала плохие зубы.
– Кто ты есть? – спросил Норовитый.
Татарин молчал.
– Зачем Дмитрия, сына великого князя всея Руси, стрелой бил? Отвечай! Или не разумеешь по-русски?
– Разумеет! – усмехнулся рыжий сотник. – Как брали, крыл матом – все понятно.
– Отвечай! – повторил Норовитый. – Зачем бил в княжича? Скажешь – отпущу к хану, нет – волкам бросим на морозе. Понял?
Татарин понял, передернул плечами, стараясь выпростать руки из сыромятных ремней.
– Не я бил. Демучин бил. Сними путы, урусут, хану скажу, я ханский нукер, тебя хан повесит, жену возьмет, двор, сними!
– Ах ты!.. – Томило раскатисто ругнулся, хотел встать, но Норовитый его удержал, прислушался: за дверью кто-то спорил басом со стражей, загремели чем-то, и в избу ввалился Деденя.
– Чего тебе здесь? – недовольно спросил Норовитый.
– Князю Дмитрию Михайловичу – честь и место! – не отвечая, провозгласил Деденя и посторонился.
Дмитрий, тоненький, бледный, встал на пороге, поискал глазами свободное место, шагнул, отодвинул рукой Томилу и сел.
Бояре переглянулись.
– Тебе, княжич, отдохнуть лучше, – кашлянув, заговорил Норовитый, – а то розыск – дело грязное, не для твоих очей…
– Иди,