кротко Акинфа Ботрина не идти на Переяславль, но Акинф ее не послушал…
А для Дмитрия она была всегда обыкновенной и самой родной: все добро их рода собралось и улеглось в ней, в ее улыбчивых морщинках.
Сейчас и она и он молчали, потому что главное уже совершилось: они опять вместе.
Она села, голубоватыми пальцами погладила его висок, волосы, а ему, как прежде, захотелось дотянуться, поиграть с ее крестиком на цепочке из граненых шариков, но он не посмел. И она это заметила.
– Был дитятей – стал отроком, – сказала она то, что он не знал, как выразить.
Дмитрий смутился: она сказала про это невесело, а именно этому он бессознательно радовался всю дорогу даже на дне болезни. Ему расхотелось рассказать ей о татарине, но сердиться на нее он не мог и только для вида надул губы.
– Ты не сердись, внучек, на меня, старую: мы, бабы, войны не любим, нет, – сказала она и совсем по-деревенски покачала головой, но тут же добавила иным голосом: – Это дело до корня лихое, и нет ему оправдания перед Господом.
Дмитрий не понял – такого никто никогда не говорил из мужей. Но он, как всегда, поверил ей без сомнений.
– А где батюшка?
– Михайло завтра будет, – успокоила она. – И матушка будет. А войско он набрал да распустил. Все ладно будет…
Дмитрию хотелось спросить: для чего собирали войско, но он не спросил, он как-то стеснялся теперь показать, что его это искренне интересует. А раньше, когда он только играл в войну, он про все такое ее спрашивал.
– Собор-то Спасский в Переяславле красоты какой! – сказала она. – Разглядели небось все? Я-то в нем давно не бывала. Еще при деде твоем, еще не разорил его Неврюй.
– А я нойона видал татарского, Арудая, – не выдержал все-таки Дмитрий.
– Арудай? Не слыхала про такого. Ну и что?
Щеки его слегка порозовели. Как ей рассказать, что он монгола смутил взглядом и за это чуть не был убит? Даже и не это, а тот лунный миг, когда он смотрел на страшный треугольник и не сморгнул, выстоял. А стрелу Деденя вырезал, и он отцу покажет. Но ей почему-то не хотелось об этом говорить. Он сказал только:
– А я его не боюсь, – помолчал, поводил погрустневшими глазами по потолку и совсем тихо прибавил: – Теперь…
От худобы глаза его стали темнее, шире и чем-то иные, как у отца, – напряженные, а волосы отросли за ушами и спереди до бровей, спутались. Она легонько расправила их, вздохнула:
– Все-то к лучшему устроится, не торопись только. «Я сам да я сам» – так-то твой дед покойный приговаривал. Вот и…
Дмитрий знал, что деда его, мужа бабушки, Ярослава Ярославича, отравила ханша, и он умер по пути из Орды, немного не доехав до дому. И прадеда – тоже. В семье редко об этом говорили. Все это было так давно, и вообще он не мог представить, что у бабушки мог быть когда-то муж.
– Кушать не хочешь еще? Покушай, я тебе монастырского хлеба принесла, пшеничного. Такой духовитый! Нигде такого нет.
Осуга стелил скатерку на столик, ставил соль, миски, а она сидела и смотрела,