скуластым лицом, смотрел пристально в тусклые щели под надбровьями.
Только что это был татарин, потом – на миг – человек, а теперь просто скорченный куль – сверток немытого тела в стеганом дешевом халате. И от этого в нетопленой избе поднималась промозглая мгла, в которой беспомощно блуждали не нужные теперь мысли.
– Врет он все про Арудая, – сказал Норовитый.
– Может, и не врет. Тела-то ихние вы с собой заберите, а нам допросный лист спишите, а то понаедут ордынцы, и отвечай – в чужом пиру похмелье, – говорил рыжий сотник.
– Отвезите их в город, князю Ивану покажите, – с издевкой предложил Томило.
Заспорили: дело было нешуточное – убить двух татар. Хорошо еще один признался. Сошлись на том, что ночью отъедут и бросят тела в поле – волки либо псы изгрызут, и концы в воду. Но каждый подумал: все равно дознаются баскаки – средь нас, как и везде, есть их глаза и уши. Концы-то в воду, а кончик останется. Кончик и впрямь остался: рыжий сотник достал из-за пазухи пластинку с вырезанным соколом – охранный пропуск гонца либо ханского нукера.
– Нашли вон на этом. Князю отвезу, – угрюмо сказал он.
Дмитрия все это больше не занимало. Он боком пробрался к двери и вышел. Тускнели снега под пасмурным небом, за вечерним полем недобро щетинился ельник, выла на задах собака. Что-то на волос сдвинулось в знакомом мире, но он не понимал что.
Теперь ехали кучнее, молчаливее, возле саней с княжичами постоянно месили снег настороженные верховые.
Но Дмитрия, наоборот, всякий страх оставил: голова стала большой, розовой изнутри от спокойного жара, в котором медленно, как рыбы, проплывали неясные забавные мысли. Он все старался прикормить их – сыпал хлебные крошки с мостков в воду, и тогда рыбы поднимались навстречу из мутно-зеленой глубины. Осторожные красноперки, толстогубые лещи и полосатые окуни. Их трубчатые рты воронкой втягивали крошки, и почему-то становилось легко. На том берегу, в камышах, сквозь туман всходило солнце. Зыбкие блики тянулись до мостков через весь плес. Он ловил блики, окунал руку по локоть в неощутимо теплую воду и улыбался, когда рыбья молодь щекотала хвостиком по ладони.
А потом – толчок на ухабе разбивал непрочную гладь, качались в ресницах осколки солнца, стрелой в тень бросались рыбы и в рваную брешь дуло суровым сквозняком с обледеневшей дороги, двигались неспешно мимо обгорелые остовы елей, и, закрывая их, покачивался чей-то красный щит, закинутый через плечо.
Дмитрий пересчитывал круглые заклепки по кованому ободу, рассматривал острое навершие шлема, заиндевевшую меж лопаток кольчугу, гривы, хвосты, крупы или сожженные ветром одинаково жестокие лица воинов. Он старался понять, чего они ждут, но не удавалось, он уставал и опять закрывал веки.
– Огневица, – говорил рядом голос епископа Андрея, – продуло ночью на крыльце.
«Откуда со мной епископ?»
А кто-то все повторял:
– Погоняй! Погоняй!
Торопились, сокращали стоянки, недосыпали. Вперед, в Тверь, погнали гонца – просили выслать навстречу дружину.
Дмитрий