и отпустил бы пострадавшую ступню, тем самым позволив хорошенько её осмотреть.
Дед разомкнул веки – посмотрел на белоснежную женщину: Марья Тимофеевна была в белом врачебном халате с выкрашенными белыми волосами, и при этом она из-под струнок-бровей цепко поблескивала глубиной тёмно-синих глаз. И… не устоял дед перед такой красотой! Доверился дед – отпустил руки, позволяя прикоснуться к себе нежной, но требовательной докторше, дозволяя располагать им полностью, проявлять заботу к нему – к старому, никчёмному, давно никому ненужному человеку, позабывшему о ласках приветливой и симпатичной молодой женщины.
Деду, где-то там, в иссохшей груди, стало очень-очень тепло, и защемило до того сладко, что он заплакал.
Плакал он, может статься, не только от пробужденного забытого чувства, но и по усопшей жене, и по детям, о нём не вспоминающим, и по ушедшей молодости, и плакал он, конечно, от боли во всём разваливающемся, дряхлеющем не год от года, а час от часа теле, и от пронзительно-нестерпимой, куда как более стервозной боли, только что нажитой по его же нерасторопности… а может быть, это он прощался со своей ступнёй?.. Отрежут ведь, как есть отрежут! – в его возрасте не так-то просто срастаются кости… а что, если он её разрубил? Тогда – хона! Тогда его небольшая часть ляжет гнить в сыру землю прежде времени… а вскорости и он весь, целиком отправится за ней следом…
Амвросий не сводил глаз с белоснежной женщины, и по его морщинистой сухой коже катились крупные слёзы.
– Что это Вы, дедушка, плачете? Очень больно? Ну, потерпите!
– Не знаю, дочка… что-то у меня внутри, глядя на тебя, ёкнуло – и душа наполнилась теплом. И оттого как-то разом всё припомнилось, обо всём скопом подумалось – разная мысль так и скрутила, так и съёжила старую голову… а от неё передалось сердцу…
– Ничего, дедушка… ничего…
Марья Тимофеевна стянула со ступни деда шерстяной носок, вязаный его женою, казалось, так недавно – всего лишь этой зимой… стянула шерстяной носок и водрузила пострадавшую часть тела деда на полешко.
Место ушиба налилось багрянцем, окаймилось синевой, существенно раздувшись. Прикосновение к нему было болезненным для деда Амвросия: он вскрикивал и ёжился, подтягивал ногу и сучил другой, здоровой.
– Возможны переломы… – констатировала Марья Тимофеевна.
– Перело-мы? – переспросил Залежный, сидящий на корточках и придерживающий голову Амвросия.
– Да. Здесь вон сколько косточек – есть, чему ломаться.
– Ну… ладно, – с облегчением сказал дед. – Хорошо, что не отсёк.
– Это да, – согласилась докторша. – А Вы, дедушка, топор уронили?
– Да… не удержал, руки подвели… Стар я уже, дочка, очень стар и весь болезненный.
– Надо вести в город, на рентген, – вынесла вердикт Марья Тимофеевна.
– Поедемте, – сказал Кирилл Мефодич. И обратился к Амвросию: – Надо, дед, надо! Никуда не денешься.
– Хорошо, Кирюша. Надо, так надо, – согласился дедушка.
– Нужны носилки. – Марья Тимофеевна поднялась. – Я позову Михаила