английского[23].
Зафиксированный М.Булгаковым и Н.Бердяевым новый культурно-антропологический тип оказался удивительно живучим: он приспособился и к новым перестроечным и постперестроечным реалиям. Сегодня мы с тревогой наблюдаем проникновение в широкую речевую практику сниженной лексики, языка зоны, простонародного языка, матерных выражений и т. п. Эти явления есть не просто сугубо филологическая проблема, вполне безопасная для общества, нет: вытеснение литературного языка есть средство и, одновременно, симптом вытеснения одних антропокультурных типов человека другими. Именно поэтому борьба так неравна: ведь каждый язык создается для выражения определенного реального опыта и определенной жизненной ориентации: «…всякий язык организует универсум, о котором можно сказать и помыслить в определенной форме содержания. … Согласно некоторым теориям, естественный язык приспособлен для выражения определенного реального опыта, но не опытов, реальных для других естественных языков»[24]. Конечно, эта крайняя позиция подвергается критике, однако применительно к опыту, интенциям и смыслу существования разных культурно-антропологических типов данная позиция представляется вполне уместной. Поэтому в революционную эпоху превалирует военная лексика, в обществе тоталитарном – новояз, а в кризисном – тюремная и матерная.
Итак, появляющиеся новые культурно-антропокультурные типы не только вырабатывают «свои языки» (лексику, интонации, стереотипы и шаблоны), но через них стремятся завоевать более высокие статусные позиции и утвердить свое господство в обществе. В связи с этим хочется обратиться к весьма тонкому замечанию У.Эко по поводу вавилонского смешения языков: «…именно с этого момента (имеется в виду труд ирландских грамматистов VII в. «Предписания поэтам», в котором была предпринята попытка выявить преимущества народного гэльского языка перед латинской грамматикой – прим. авт.) эпизод смешения языков осмысляется уже не только как пример гордыни, которую постигла небесная кара, но и как начало некоего исторического (или метаисторического) изъяна, который должно ликвидировать»[25].
Возможно ли смешение различных культурно-антропологических типов в один, усредненный? Такая тенденция просматривается опять же на примере языка, когда повсеместно распространяется сниженная лексика, возникают языковые дискурсы, не требующие особых интеллектуальных усилий для овладения ими. Усредненный культурно-антропологический тип – это не просто «человек массы», а «зоологический» индивидуалист, уверенный в своем праве на сугубо эгоцентрическое толкование границ своей свободы и выдающий примитивизм за истину своего бытия. За ницшеанской гранью «добра и зла» скрывался не «сверхчеловек», а культурно-недоразвитый тип «недочеловека». За всем этим стоит опаснейшее явление – скрытое снижение, «опрощение» смыслового уровня культуры в целом, деградация ее ценностного ядра.