умоляющие мужские руки, а из-за её плеч – выглядывала удивленная мужская голова. Посмотрела на неё внимательно-сконцентрированным взглядом, провела два мазка по её телу, поморщилась недовольная, и встала и прошлась по комнате – дело не шло, тона были не верными, и, к своей досаде, никакого удовольствия и увлечения от рисования я не испытывала. Да, может быть, если бы я подольше посидела – то вдохновение бы пришло, и работа бы пошла, но – у меня не было никаких моральных сил этого ждать.
Я не могла видеть эти неверные мазки, не могла смотреть на то, как порчу удачные тона, перекрывая их не теми. Да что там – я вообще не могла рисовать: у меня словно отнялись руки, и я не знала, как это делать вообще.
В такие моменты мне нечем было прикрыться.
Нечем оправдать перед самой собой свою же жизнь.
Ведь зачем это всё – если я не знала, что делать в такие вот минуты?..
Зачем эти свидания, эти слова, эти вещи в шкафах, это противоборие с Антоном, эта вчерашняя беседа с Виктором?..
Оно бы имело под собой смысл, если бы я могла потом пустить эти эмоции в дело – нарисовать их фразами на холсте образы, передать их, отразить всё, что я почувствовала. Почувствовала или же сделала вид, что почувствовала.
Кто я такая без искусства, которым я отгораживаюсь от всего?..
Просто какая-то дама в красном. Строящая из себя «что-то большее, чем ничто» – одна из миллиона таких же. Но одним они все похожи – перед самими собой они знают, что они никто.
Чьи-нибудь временные придатки, судорожно ищущие смысл в бессмысленности всего, что с ними происходит – происходит точно также, как со всеми вокруг.
Хуже того – я даже меньше, чем одна из таких дам, ибо я-то знаю, как оно есть на самом деле – у меня нет пелены перед глазами. Хотелось злиться и плакать – а именно делать всё что угодно, но только не соглашаться с этим, не смиряться, не сдаваться перед неизвестными мне противниками.
С каким-то нечеловеческим усилием я провела кистью по холсту – ещё один, вышедший ещё более неудачным, чем прежние, мазок. Затем попробовала его исправить – отчего тотчас же вся краска растеклась по холсту и перекрыла собою всё нарисованное прежде.
И я отшвырнула кисть в сторону, разбрызгав краску по всему полу и по стоящему рядом дивану, а после – резко встала из-за мольберта, затем пошла и легла в кровать. Легла и как-то вынужденно уснула.
Уснула, чтобы попытаться забыть эти ощущения – до следующего такого провального раза. Я так боялась подобных страшных минут, что иногда специально не садилась за мольберт – лишь бы не ощущать потом так ярко собственное бессилие.
Разбудил меня через некоторое время звонок в дверь, на который я отреагировала лишь тем, что прикрыла уши руками. Звон, однако, не прекращался, а руки уже начинало сводить. Но вставать и открывать дверь мне не хотелось – и я упорно лежала в этом неудобном положении – назло всему, в том числе