в любой момент?
Чем осознание того, что если ты тут – значит признаешь, что виной тому только твоё собственное желание.
Внутри его квартиры всё пространство – от пола до потолка – было заложено стопками распечатанных и исписанных от руки листов бумаги. Все они были покрыты пылью, заброшены.
Видимо, столь же заброшены – как и не вполне родившийся на свет талант их автора, которым он давится, давится изнутри, но не может никак произвести на свет.
В том виде, в каком хотел бы.
В том виде, что живет у него в голове.
Я понимала это ноющее, скоблящее тебя когтем изнутри, чувство: я ведь и сама обитала среди недорисованных картин, которые все, все до одной – не отражали того, что я собиралась сказать, рисуя их.
Они – никем не покупаемые и ценные только для меня – смотрели на меня с холстов не то чтобы с укором, а скорее с жалостью, жалостью ко мне. Ибо это именно мои старания не привели меня ни к чему высоко ценимому – они же, картины, просто были такими, какими их создали.
И за большее никак не могли отвечать.
Они были той частью меня, которая там и погибала, запертая в комнате – без чужих взоров и откликов душ, как умирают старые девы и узники каких-либо замков.
Мне, признаться, было стыдно перед ними, моими картинами, что я не могу дать им той жизни, которая бы дала им – и бессмертие, и места на выставках, и в каталогах, пахнувших свежей типографской краской, таких глянцевых и влекущих к себе.
Я не могла, не способна была дать им места в искусстве. А они, в свою очередь, не могли принести денег в мой кошелек. Денег, совсем других денег по ценности – отнюдь не тех, которые мне давал мой благодетель на жизнь и на все то купленное на них, что временно как-то перекрывало мне картину собственной неприкаянности (о которой я никому никогда не говорила и до того дня думала, что не скажу).
Я знала, что наверняка все эти исписанные листы многократно уже показывались всем бывавшим тут девушкам.
Эти листы, не сумев оправдать автора в его глазах – теперь оправдывали его в глазах его поклонниц (пусть и не поклонниц его таланта, но хоть поклонниц его самого).
И этих поклонниц, пусть даже они и не понимали сути того, что читали – наверняка, грела мысль, что у них любовь/роман/ночь с человеком, что может вот-вот, на днях, станет известным писателем.
Их грела мысль, что они являются частью его жизни – может даже, станут его музами или хоть слегка мелькнут где-то на страницах его будущих книг.
Его же самого грела мысль, что он хоть так – в их глазах – оправдывает своё предназначение, является самым настоящим писателем, которого читают и которым восхищаются.
Нет, я верю, что он не обманывался этим чрезмерно: но, безусловно, это тешило его самолюбие и успокаивало гнетущее чувство несостоятельности перед самим собой. Пусть даже лишь на день, ночь, отсилы сутки…
Не столько в угоду ему,