башни, оставшейся ещё со времён генуэзцев. Говорят, в этой башне когда-то содержались пленные запорожские казаки, а потом солдаты Русско-турецкой войны за освобождение Болгарии. Французы забрали у корпуса всё: и корабли, и грузы, среди которых были тюки с продовольствием, ящики с боеприпасами, оружие. Взамен обязались поставлять корпусу необходимое и достаточное количество продовольствия. Но, вопреки договорённостям, поставки сокращали почти ежедневно. Приходилось искать средства для пропитания самим. Городок постепенно превратился в одну сплошную толкучку, где торговали буквально всем. Часы, обручальные кольца, револьверы, шинели обменивались на продукты. Всё уходило по дешёвке, за горсть фасоли отдавали мундир Дроздовского полка, за кисет табаку – серебряную ложку из фамильного сервиза. Порядок поддерживался благодаря строжайшей дисциплине. Иначе бы корпус превратился в неуправляемую орду, дикое, голодное, обозлённое поражением стадо. Кутепов издал приказ, по которому запрещалось употребление бранных слов, но разрешил дуэли как способ разрешения конфликтов между офицерами. Однажды патруль сенегальских гвардейцев арестовал двух русских офицеров за то, что они, подвыпив на последние гроши, шли по базару и горланили: «Соловей, соловей – пташечка…» Патрулю офицеры не подчинились. Тогда их скрутили силой, избили прикладами. О происшествии тут же доложили в штаб корпуса. Начальник штаба генерал Штейфон тут же отправился к французскому коменданту и потребовал освобождения своих подчинённых. Комендант Галлиполи майор Валер категорически отверг требование русского генерала и вызвал караул. Тогда Штейфон, в свою очередь, вызвал две роты юнкеров Константиновского военного училища, к которым примкнули также многие офицеры. Роты построились в боевой порядок и двинулись на комендатуру. Синегальцы разбежались. Бросили пулемёты и охраняемые помещения. После этого случая майор Валер больше не посылал свой патруль в город. Среди офицеров, присоединившихся к юнкерам-константиновцам, оказались и Радовский с Зиминым…
В довольно просторном фойе, освещённом приглушённым светом и обставленном дорогой, но обшарпанной мебелью, видимо, наспех свезённой сюда по приказу какого-нибудь интенданта, пахло празднично – то ли дорогой парфюмерией, то ли фруктами. Радовский давно отвык и от того, и от другого. Вверх вела белая лестница с серыми глубоко вытертыми ступенями. И там стукнула дверь, и тут же радостный женский голос окликнул их:
– О! Кто к нам пожаловал! Вадим Дмитриевич! Вадичка!
– Лизонька! – театрально кинулся к лестнице Зимин. – Вы всё хорошеете, прелесть вы наша! Дайте же я вас расцелую, радость моя!
Радовский невольно поморщился. Благо в темноте этого, видимо, никто не заметил.
Хозяйке на вид было лет сорок пять. Вторая молодость располневшей женщины, к тому же, видимо, одинокой. Это Радовский определил сразу, по взгляду больших карих глаз, с любопытством скользнувших по его лицу и на мгновение задержавшихся в притворной нерешительности. Она тоже изучала его. Интересно, что она подумала о нём? Потрёпанная всеми вселенскими