мироощущением человечества, пережившего одну за другой две мировые войны, ужасы которых подчеркивали несостоятельность господствовавшей до того рационалистической концепции движения истории от менее совершенных форм общественного бытия к более совершенным по мере развития человеческого познания: «оказалась скомпрометирована стержневая идея прогресса… Европейскому интеллектуалу XX в. пришлось признать за иррациональным и абсурдным качества самостоятельного бытия (а не теней, которым предстоит рано или поздно истаять под всепобеждающим солнцем разума)»[76].
Легитимация иррационального в науке привела к тому, что изучение объективированных исторических процессов сменилось изучением ментальностей участников этих процессов, начались антропологизация и индивидуализация истории: «историографический маятник начал возвратное движение от анализа неподвижных структур к изучению мотивов и стратегий поведения людей»[77]. А затем процесс развивался уже в направлении изучения влияния ментальностей исследователей на формируемое ими представление о картине исторического процесса. В поиске новых подходов к осмыслению прошлого парадигма «история пишется по источникам» сменилась парадигмой «историю пишут историки»[78]. Размышления о нерасчлененности субъекта и объекта исследования в гуманитарном знании вообще и в истории в частности привели к рождению концепций, абсолютизировавших текстологический компонент истории: «поскольку мир дан нам только в языке и благодаря языку, наши репрезентации, несмотря на их кажущуюся порой объективность, не репрезентируют ничего, кроме породивших их языковых механизмов»[79].
При этом те концепции, которые должны были дать ответы на существующие вызовы, при своем стремительном развитии сами стали вызовами для исторического знания: девальвация принципа критического изучения первоисточников как основы исторического исследования изменила базовые представления о роли и функции истории, при этом «усугубило ситуацию распространение в околонаучной исторической культуре постмодернистского лозунга “каждый сам себе историк”»[80]. Полное смещение акцента от объективного к субъективному, от генерализованных закономерностей к уникальному, к частностям и последовавшая за этим субъективизация самого процесса исторического исследования вызвали новый кризис, а затем и естественное противодействие ему в виде звучащих в современной исторической науке призывов феноменологического толка, влекущих историка «Назад, к смыслам».
На современном этапе кризис бинарного исторического мышления «с его противопоставлением макро- и микроподходов, структур и событий, рационального и иррационального»[81] активно преодолевается, ставится задача создания синтетической методологии, использующей прежде существовавшие концепции истории в их обновленной и переосмысленной