хобби была живопись – забава, которую, как говорят, придумали боги, чтобы выразить свою власть над материей и искусством. Открыв ее для себя не так давно, он написал много картин, выделяющихся красочными пейзажами, приводящих любознательного эстета в уголок застолья, аудиенции, или же бросающих его в яму судебных прений.
Но одну картину он так и не смог закончить – «Опаленная» должна была изображать девушку, привязанную к столбу и взирающую на небеса. Вокруг нее столпились люди. Хворост под ее ногами горел. Площадь заливалась людскими голосами, точно как во сне Сцеволы смотрели на нее люди-без-глаз. Казалось бы, картина уже достойна покупателя, однако не хватало некой важной детали, ухитряющейся скрыться от взора мастера… над этой суровой задачей Сцевола бился с прошлого года. Другие его картины содержали изюминки – где-то маленький огонек, брошенный и изрыгающий искрами угрозу пейзажу, где-то готовящийся заговор, где-то мимолетная улыбка судьи, безалаберного или купленного. Гай не мог понять, чего именно не хватает в «Опаленной», чтобы произведение выглядело полноценным.
Благодаря разгоревшимся светильникам гостиная посветлела. Он положил тарелку со свечой на круглый столик у мольберта, взялся за кисть, обмакнул ее щетину в краску и перемешал на палитре, избирая нужный цвет. На полотно ниспадал оранжево-желтый блик от подвесной лампы. Мольберт бросал тени на закрытое гардиной окно. Кисть сползла с багряного сгустка и, поднесенная заботливой рукой к холсту, вывела небольшой кружок в верхней части, – нагое синее небо укрылось заходящим солнцем и розовыми полосками заката.
«Может ли солнце быть изюминкой? Или закат передает какой-то скрытый мотив? Нет, хочется смотреть на картину, пока не найдем в ней того, чего ищем, а это слишком просто… слишком банально!»
Сцевола опустил голову и посмотрел под ноги, будто ответ сидел на мраморном полу, как провинившийся раб, согласный услужить господину. «Магнус сказал бы, что закат равен падению нравов… впрочем, какое падение, когда сожжение лишь оружие в руках правосудия?»
Самые страшные казни применительны к преступнику, ибо преступник потерял право быть человеком. Опыт магистра оффиций позволял видеть то, что многие философы древности, схоронившие свою мудрость в забытых башнях, не смогли разглядеть в современниках: желание ради своего безнаказанного богатства жертвовать преуспеванием нации.
Но изображать голый факт казни на полотне – неумело и обыденно. Если бы магистр хотел донести какую-то истину, он бы устроил показательное представление со всем вытекающим. Его же занимали другие планы, другая цель. «Если однажды закончим, эта картина будет величайшим из Наших творений» – грезил Сцевола.
На голову навалились сомнения, закружились идеи, шаблонные и пустые. Взявшись за кисть и потратив целую каплю, он не сделал и шага навстречу искомой жилки – неутешительная мысль. С горем пополам он повторил