как это легко видеть на примере многих родноверческих общин и движений, впадающих в традиционные теософические мистификации «трех природ», «семи планов бытия», «инопланетных генеалогий» и т. п. фантазий. Неудивительно, что, в конце концов, на место одной универсальной отчужденности от родной природы, матери-земли ставится другая, не менее сильная, чем та, что вырастает из библейского агносиса – оккультизм питается такой же ненавистью к язычеству, какой и западная цивилизация в целом, хотя и отрицает природное человечество со стороны «разума», а не «веры».
В то же время не следует преувеличивать культурно-историческое значение оккультизма, излишне демонизируя его с его патологической склонностью к «властным инициациям», тайным обществам и желанию манипулировать из-за кулис. Даже становясь достаточно массовым и популярным явлением в условиях глобализации, он не перестает от этого быть всего лишь побочным ответвлением от стержневой иудео-христианской составляющей современной западной цивилизации. Занимаясь обычными мистификациями и подтасовками, смешивая всевозможные понятия и традиции, он, несомненно, выполняет важную культурную функцию посредника и ретранслятора (переносчика) идей из одной культуры в другую, тем самым, пусть и негативно, но способствуя выработке некоторой устойчивой культурной системы. Здесь важно иметь в виду следующее.
Уже само по себе характеризующее многих современных поклонников оккультизма стремление перенести метафизический принцип веры в язычество, наделив его лишь соответствующей гностической составляющей (как и стоящее за этим скрытое желание подменить веру знанием), само по себе такое стремление свидетельствует о фундаментальной непреодоленности одномерного мышления, исторически ответственного за возникновение природно-отрицательного универсума иудео-христианской цивилизации в целом. Сознание остается прежним – «обрезанным», человек остается исключительно «думающим», одномерным существом – от того постоянно и возникает эта антиномия веры и знания, что продуцирующая ценности фундаментальная человеческая способность к переживанию оказывается подавленной или вовсе атрофированной настолько, что ее вынуждена компенсировать другая человеческая способность – способность к мышлению. От того-то смыслы подменяют собой ценности, от того-то мышление в форме веры хочет стать переживанием, что воля утрачивает самостоятельное значение и целиком подчиняется отвлеченным «идеалам». Но человек не есть только «разум», еще раньше он есть «переживание». Вот почему от плоской, одномерной антитезы веры и знания (для которой хватило бы одной способности к мышлению), необходимо переходить к более глубокой антиномии веры и воли, т.е. такой антиномии, которая включала бы в свое рассмотрение не только осмысление значимостей (смыслов и значений), но и непосредственное переживание ценностей. И без