учению Иисуса, то из-за приближения к еврейскому типу веры… здесь не редко завязывался неосознанный диалог с подлинным иудаизмом»60. Из числа современных православных авторов, схожей точки зрения на веру придерживается Н. Е. Пестов, когда утверждает, что «есть вера разумная, но есть вера и сердечная»61, т.е. что «можно верить не только разумом, но и сердцем» и что только в последнем случае вера является собственно христианской62. Таким образом, современный реформированный иудаизм и православие здесь совпадают почти дословно – и там и там «вера» стремится вырваться за пределы разума, захватывая собой сферу переживания и поглощая ее собой. Но то же самое, с небольшими оговорками и не вдаваясь в подробности, можно сказать и о других направлениях иудео-христианства – о римском католичестве и многочисленных протестантских конгрегациях (как известно, со времен М. Лютера особенно настаивающих на «центральном значении веры в деле спасения»). Понятно, что такая гипертрофированная (подменяющая собой волю) вера не содержит в себе ничего, кроме гносеологической деформации мышления («пустыни разума»), обусловленной монотеистической, одномерной редукцией человеческой природы вообще, вплоть до полной аннигиляции принадлежащей ей ценностной сферы и даже самого упоминания о ней. Результат каких-то необратимых нарушений во взаимодействии с окружающим природным миром и миром людей. Очевидно, с тех пор как «религиозное» (монотеистическое) понимание веры проникло в классическую философию, последняя стала одним из главных ее проводников, навязывая господствующей культуре в качестве «идеала» (или даже «нормы») деформированный (одномерный) образ человеческого мышления и человеческой природы вообще.
Прямым следствием гипертрофии веры становится атрофия переживания, и укоренной в нем воли – гипертрофированная вера подавляет волю, просто не оставляет для нее места. Классический пример – библейский Авраам («отец веры»), вопреки (а действительно ли вопреки?) обычным человеческим чувствам любви и жалости приносивший в искупительную жертву «Богу» собственного сына. Ведь чтобы такая вера реализовалась, все чувства прежде уже должны угаснуть, «освободив» место для нее, так что ей просто не с чем «конфликтовать», разве что с какими-то «инстинктивными» остатками «низменной», «полуживотной» воли, все еще цепляющейся за привычные состояния (иначе ни о какой «вере» в случае Авраама говорить не приходиться – для нее просто нет условий и предпосылок). Состояние резигнации, безволия (предания себя «воле всевышнего») – наиболее адекватное состояние для «веры» в монотеистической религии (в сущности, оно и является психологической целью «веры»). Именно на подавлении воли верой построена вся иудео-христианская диалектическая арифметика «духовной» инаковости миру, божественного «изничтожения» мира: чем меньше благополучия и совершенства