И я хорош, говорил не то, что хотел, как будто я и в самом деле полагаю, что эта Лоэн – причина болезни моего больного». «Что за идиотская манера, – морщился он, – ставить собеседника на остриё? Либо – либо. Да – нет. Чёрное – белое. Как будто все мы подследственные… Да-а, нехорошая это специфика, раз превращает людей из объема в плоскость. Слава Небу и Земле, что я не какой-нибудь скапатор, и мне не плевать, что за человек передо мной, лишь бы вывести его на чистую воду…».
– Фили, тебе не нравится ужин? – спросила его жена. – Или ты расстроен? Почему ты морщишься? – в её голосе звучала заготовленная обида.
Он обратил, наконец, на неё внимание.
– Ресджи, – как можно более мягко сказал он, – не обижайся, если сегодня я не хвалю твои бифштексы, и не спрашивай пока меня о Рое Мелли, об этом Джеральде, Лоэн. Я решил исправно выполнять свои функции – с завтрашнего дня. Ты не увидишь меня больше мрачным, никому не буду я ничем докучать, а «мумию», как изволил выразиться благоуважаемый скапатор про моего больного, постараюсь вызволить из анабиоза как-нибудь. Правда, это будет нескоро, но ведь и торопиться некуда, особенно скапатору. Ему, пожалуй, нравится быть в центре внимания, и он не торопится развязать им языки – я так полагаю…
– Ну что ты, Фили, – ответила Ресджи, – не стоит так убиваться из-за пустяков. Ты-то обойдёшься без них, а он к тебе ещё прибежит…
И она на мужа как в воду глядела.
Но доктор этого не заметил:
– Ох, вряд ли, – и это будет хуже всего. Для всех. И для него тоже. Больше всего не люблю упрямства. Это такая же мания, как и другие. Только, как считают, безобидная, и даже полезная…
Разговор с Роем Мелли состоялся как раз вечером того дня, когда Лоэн набросилась на скапатора – доктор Эйнбоу не мог, конечно, этого знать. Рой же не счёл необходимым посвящать его в «детали». Ему действительно надоели за день «соображениями», шутками, вопросами. Все в Департаменте судачили о том, что произошло. Рой же, придя в себя, должен был действовать. Он разыскал Реда Беннера. И они вместе с ним подыскали ещё двух врачей – с тем, чтобы не «чужаки-дураки» судили о её «невменяемости». Весь день он был в напряжённо-раздражительном настроении, не мог заниматься ничем, кроме этого дела, хотя другие дела тоже не терпели отлагательства. Всё-таки, ему было недостаточного того, как унижена Лоэн, да он и не воспринимал это как унижение Лоэн, он считал всю эту «бойню» довольно унизительной для себя. Он не рассчитал эффекта своего неожиданного появления, и, как и раньше, ничего снова не добился. Зато стал героем пошлых анекдотов.
«Что это за дурацкое дело? – недоумевал он, – надо ж было ввязаться!». Однако игра начата и должна быть закончена, и он сам не замечал, как «обвинительный уклон» постепенно набирал силу, как он втягивался в эту игру, воспринимая «противодействие» Лоэн, как личное с нею противоборство, соперничество – в ущерб, может быть, здравому смыслу. Потому что, руководствуясь здравым смыслом, он бы давно разрешил Филеалу Эйнбоу