не видно; ужа зашел? Все свое рефлекторное чувство подозревать человека в чем-то нехорошем – «а вдруг-таки из этих, ну, из тех – и уехал с моими вещами… с моим рюкзаком – не очень-то тугой, но и не нищий кошелек, пара трусов, футболок, носков, подзарядка для телефона, планшет…» – я обращал, напротив, в попытки думать так: не может такой вот человек совершить гнусный поступок, да и нелогично это, тут и сухая логика обеими руками против, неприличные знаки моему недоверию показывает, и что-то превыше ее, вечно сказывая: хорош человек, как бы ни было.
Тем более, если он и хотел бы смыться с не менее драгоценным, чем мои шаги, рюкзаком, разумней было б сделать это на машине, а не в кабинке.
Я огляделся, парковка остававшиеся крохи заспанности пыталась из меня вытряхнуть: сигналами машин, толпившихся на выезде, подпрыгивавшими, от чего-то отражаясь, огоньками габаритными, громким грохотом человеческой речи – работник, видимо, ближайшей автомойки, смеялся во весь голос шутке работника, видимо, склада; первый был в синих джинсовых одеждах, подобием фартука скрытый от брызг труда своего, лысый, второй – ухоженный, и ухоженность повседневного одеяния, брюк с рубахой, не терял, стоя лицом к лицу с работою своей. Потому и бодрее выглядел. Курили, еще и дымом гадя в душу.
Что-то в себе поломав, но что-то же и воскресив, я подплыл к ним, к их разговору, и попросил одолжить сигаретку, а заодно и пламени. Думал, что из зажигалки вынырнет Вологодское, розовое, но пламя, похоже – везде одинаковое.
– А восемнадцать-то есть? – все ж доставая зажигалку из кармана, не дразня улыбкой желания ехидно вскинуть реплику, спросил кладовщик, его густую шевелюру ветром подравняло.
– Паспорт, прошу! – закончила за него бородатая персона, лысиной сверкнув в назидание.
Я всем своим видом, двадцатидвухлетней взрослостью стараясь поддерживать прямоту принятой позы, несгибаемость выпячивая и глядя им прямо в глаза, переводя взор с одного на другого, показывал: есть, не покажу, давайте без шуток, а то я вам – как уйду от вас, и не попрошу уж в жизни больше ничего; а это страшно, все мы знаем, как страшно: знать, что случайное существо во вселенной уже ничего у тебя не попросит, и как ни суй, как ни торгуйся, ни моли: «возьми, возьми, возьми!» – всё, позади остался миг просьбы, и никакого акта человечины меж вами уж и быть не может.
Кладовщик поджег долгожданное продолжение моего естества, я поблагодарил кивком и покинул их, не слушая несшийся за спиной обмен репликами, увековеченными: «Так че, у тебя там когда смена заканчивается? на ночну-ую сегодня выходишь?! так вчера ж ещё с тобой договаривались…», незыблемым детским существом копошившихся в их желаниях говорить и жить.
Это существо я старательно пытался выдохнуть дымом, сейчас вопрос стоял особенно остро; раньше к таковому способу прибегал я только по выходным, ну и в прочие ночи потери людьми имён, которые и по будням случались, может, даже