Отца родного хоронить собрался?! – да и стану его палкою молотить. И кукиш под нос подсовывать. И говорить:
– Вот тебе, гад, одна комната, вот другая! Вот комната прошмандовке твоей, а вот и детёнышам по комнате!
И всегда так будет. Чуть что – сразу палкой без разговоров. А когда скажут, дескать, палка не аргумент, то отвечу, что сие есть единственный предмет, коим наградило меня государство за десятилетия тяжкого труда. Все эти годы я только и делал, что доказывал аргументировано, после чего пришел к выводу – ничто человеку доказать невозможно. Следовательно, надобно человека колотить. Ничего, конечно же, не изменится, но хотя бы получу наслаждения, удовольствия и моральные компенсации.
Когда ноженьки мои откажутся бегать и прыгать, а долгий старческий кашель станет будить среди ночи; когда ослабший позвоночник – гнуть пополам до асфальта, когда одолеют мигрени с изжогами; короче говоря, когда я состарюсь, то куплю себе коляску инвалидную. И буду этой коляской всех давить!
Поеду на бульвар подышать перед смертью, замечу бегуна в трико, разгонюсь да как заеду по коленкам всеми колесами! И полетит бегун кувырком в прудок к уткам и селезням! И станет он не бегун, а плавун! Придёт милиционер строгий, головой только покачает… Ибо что взять с меня, старикана-инвалида? А если и скажет, то и ему по ботинкам форменным проедусь, и палкой ткну в лоб!
Чтоб искры из глаз!
ГОРДЕЙ ЖУЧОК. ЗАБОР. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Один человек лежал в канаве под забором, свернувшись в калач, и мечтал.
Мечтал о том, что вокруг никакие не помои, лужи да грязи, а шелковые гобелены со шпалерами; что перед ним простирается во все стороны уставленный яствами стол со скатертью; что за спиной его качает головой гейша, а под окном дремлет рикша; что по углам пляшут персидские наложницы, а сам он, лёжа на подушках, пьет текилу и закусывает круассаном. Помимо музык сладостных и топота танцующих дев, откуда-то из-за холмов доносится грохот, лязг и ругань. То расторопные жрецы командуют артелью потных рабов, возводя великую и вечную пирамиду.
Он мог быть похоронен в усыпальнице пирамиды сей, если бы не лежал в данную минуту в грязной луже под забором, свернувшись в калач, и не мычал жалостливо, как поросёнок на бойне.
В это же самое время другой человек ёрзал в кожаном кресле, то и дело поправляя воротничок. Перед ним на столе лежали отчёты по кредитам и дебетам, мерцал рябой от электронных таблиц монитор, а на стене висел график. Человек думал о том, как хорошо было бы бросить все это к едрени фени, закрыться в подвале и рисовать картину. Чтобы никто не знал, кто он, чей он, под кем и над кем он, и вообще – зачем он.
А на картинах тех распускались бы маслиновые деревья. А их ветви впивались в синь вечернего неба. А по небу развевалась гирлянда из разноцветных солнц.
Человек знал, что сие можно было легко осуществить, если бы не сидел он сейчас в душном кабинете, поправляя воротничок и лично