лабиринт с караульными высотками, с литературными норами и тупиками, – а вот поди ж ты, и эту твердыню подрыл крот истории, и метафорой современности стал не камень, а воздух. Эра аэра. Как легко!
Книга Пустовой – признание. Не ожидая допроса и не рассчитывая на судебное заседание с коллегией присяжных. «Ты сам свой высший суд», а также всякий вообще.
В эти признательные показания литературного инсургента стоит вникнуть.
Валерия Пустовая производит самоупразднение критика в традиционном смысле. Самоумаление, сказать нежнее. Великолепный концептуалист, она отменяет, кажется, сам повод для концептуализации: в современной словесности нет того, что ей (концептуализации) подлежит. Актуальная концептуальность – это бессистемное проектантство, антипод партийности и вообще литературного сектантства. Да и литература в книжке Пустовой – это ее предмет лишь в той степени, в какой это нужно автору, сугубо по личной склонности.
Автор последовательна: отказывая в праве на существование «большой форме», она и книгу создает как попурри из разноформатных заметок, подотчетных только вдохновению. Но в итоге сам собой возникает сотканный из творческой ерунды портрет живого культурного движения в мегаполисе, с массой деталей, о многих из которых я даже не догадывался, из всего того, что абсолютно альтернативно казенному идеологическому посеву и то угрюмо-монументальной, то ернической словесной жатве мерзости и пошлости.
Может, автору чего-то и жаль из того, что кончилось до нее. Но себя ей точно не жаль. Мы отменили жалость к себе, даже если она напрашивалась в приживалки, и ее эпифеномены: ригоризм, дидактику, вельможное чванство вчерашних хозяев дискурса. Мы кротки, как агнцы, и веселы, как… идиоты или хулиганы. Кому-то надо быть и либерастом.
И если мы боремся, то лишь с собой, чтоб случайно не расступиться в призывно чавкающий бред деградировавшей традиции. Чтоб быть свободным. Хотя свобода – это и так судьбой назначенная нам, ополченцам/отщепенцам литературной республики, неизбежность. За нее не борются литературные фронтмены, ей просто не изменяют с кем попало.
Все силы старого мира, все прекрасные монстры и истовые адепты эстетической и художественной рутины, бронзовые черепахи и обветшавшие, обрюзгшие орлы, окопавшиеся в творческих союзах и их издательских и журнальных придатках, уже никогда этого не поймут, да и бог-то с ними. Мы живем в пространстве возможного, в среде случайных вероятий. Как раскольниковы, заблудившиеся в переулках и потерявшие своих старушек. Не столько убийцы, сколько самоубийцы. Как нехлюдовы, перманентно едущие в сибирь своей взбаламученной совести.
У меня была когда-то унылая мысль – составить сборник своих литературно-критических статей с воинственным подзаголовком «На два фронта». Время сменило декорации, и сборника такого не будет. А книга Пустовой уж точно написана не в окопе. Она написана как бы в полете.