у доминирующего тренда. Но вектор актуального искусства захватывает и увлекает и ее. Конститутивный признак новой словесности – влечение к уникально-персональному, причем к по максимуму животрепещущему, сиюминутному.
Суждение и свидетельство о мире и человеке меняют свой характер оттого, что мир и человек непоправимо меняются. В них всё меньше той надежной прочности, которая когда-то определялась понятиями среда, тип, характер, класс и пр. В них все больше вариативности, ситуативной протеистичности. Фиксировать такую реальность можно почти лишь мимолетными касаниями. Стабильность – отныне враг истины. Сплошной врасплох становится самым честным способом высказывания, свидетельства. Сокращается приемлемый ресурс систематизации и обобщения. Он становится не всем доступен и не всем интересен.
Итак, истина теперь рождается иначе, чем прежде, в той запредельной конкретике ситуативных поводов, из которых состоит поток сквозного бытия, она имеет текуче-дискретную, трагико-экзистенциальную природу, в ней есть зияющая поисковая незавершенность, есть риск ошибки и мистика интуитивного прорыва. Она взрывает контексты и взывает к подтекстам, каждый из которых лишен окончательности и никуда не ведет, ничем не руководит, но лишь мерцает неуловимым намеком на ту последнюю глубину, которая известна, наверное, только Богу как закрайнему, недостижимому пределу религиозного опыта или совсем уже никому в безрелигиозном сознании.
Логика постмодерна не исключает вертикалей, просто предполагает, что они – только частный случай глобального творческого состояния мира. Посмодерн в этом смысле аналог и наследник раннеромантического разрыва шаблона. Особое качество образует не место в иерархии, а концентрация аккумулируемых смыслов, ее степень и характер.
Этой аккумуляции кстати маловато в современной русской культуре, она жидковата. (Зато претензий на место в иерархии – пока, пожалуй, избыток, все больше кажущийся анахронизмом.)
Сегодня автору, как хлеб, нужна логика, стратегия творческой коммуникации, в которую впишутся и традиционные звенья/столпы литературного обихода: это путь от актуального, почти спонтанного интерактива к той глубине, которая все еще возможна, хотя и не обязательно в архаичном формате «большой», многосотстраничной книги.
Литературное произведение снова и снова становится художественной акцией, которая может помочь нам кое-что понять про себя. Для этого по-прежнему и существует искусство. В этом его перманентно сбывающееся значение.
Писатель как кочевой медиатор
Стала нормой литературная медийность автора-акциониста и перформансиста: площадка авторского высказывания определена тем, где автора находит его аудитория. Где обнаруживает себя писатель в мире отсутствующих правил и избытка информации? Он движется за наиболее эффективными ресурсами