мне мать была очень снисходительна и никогда не возражала, когда я ездил с дворником на реку за водой или убегал с мальчишками купаться.
Часто сидела она у окна в зале, читая с увлечением «Ниву» и зачитывалась особенно Всеволодом Соловьевым, его бесконечными «Горбатовыми»[103]. Смотрела рассеянно в окно, замечая, что вон у Чернобыкиных новый кучер и что-то часто ездит на базар «Волчиха» (т. е. жена Волкова[104]). <“Кого это хоронят, поди-ка спроси”, – посылала кого-нибудь мать. По улице медленно тащился катафалк в одну лошаденку, покрытую черной попоной, на катафалке – простых дрогах с четырьмя колонками и балдахином, гроб; кучер, одетый в черный балахон и широкую мягкую шляпу, за гробом плетется священник и плачущая осиротелая вдова с детьми. Бедного чиновника хоронят. “Царство небесное”, – набожно крестилась мать и снова принималась за чтение “романов”, пощелкивая кедровыми орешками, или суетилась по хозяйству>[105].
Река всегда влекла меня к себе. Ранние впечатления от нее неизгладимы. Смутно рисует память одну из первых поездок на пароходе по р[еке] Белой. Где-то около Дюртюлей[106] пароход остановился ночью, подали с берега лодку, и меня, полусонного, несла мать по трапу куда-то в неведомую черную бездну реки… Это мы ехали в деревню Ахлыстино. Затем поездка с ней в Казань, в Свияжск поклониться мощам Германа[107]. Впечатление какого-то огромного города, но я был удручен детским горем: мячик в виде апельсина я уронил в Белую.
Отец часто брал меня с собой, и мы ездили на Софроновскую пристань[108] к пароходчику Лузину. Плененный видом парохода, я нарисовал этот пароход, и отец с гордостью показывал, как пятилетний Илюша рисует. Отсюда и детские игры сосредотачивались около пароходов, и во всю мою жизнь пароходные поездки являлись для меня высоким удовольствием.
Река с ее сокровенной прелестью всегда приковывала и очаровывала меня своим широким плесом, красивыми берегами и особенной умиротворенной жизнью. Одинокое детство располагало к мечтательности, и мысленно совершал я фантастические путешествия. У отца были братья, но когда я рос, их уже не было в живых. От брата отца Егора осталась дочь, сиротку взял отец и стал ее опекуном.
Эта сиротка, моя кузина Катя, уже училась в гимназии и была лучшей ученицей, переходя из класса в класс с «похвальными листами» и наградами.
С появлением Кати в нашем доме повеяло словно весной, и дом осветился именно «лучом света в темном царстве»[109]. Отец любил Катеньку, и даже ее постоянные отлучки к ее знакомым не возбуждали в нем протеста, а отец не любил, чтобы дети «зря шлялись».
Начитанная, передовая, она имела большое знакомство среди незначительного круга уфимской интеллигенции. Лет на десять старше меня, она стала руководить моим воспитаньем. Раздались уже протесты ее против посылок нас в церковь, да еще к ранней обедне, и мне позволено было уходить ко всенощной с Катей в собор, куда мы заходили минут на пять, а затем шли куда-либо к ее знакомым. Носила домой книги,