что все суетятся в нерешительности, заговорил временный хранитель города Диокл.
– Мой царь, – сказал он, – мое сердце пронизывает непреодолимая скорбь от одной лишь мысли о том, что именно мне придется поведать вам о несчастье, – проговорил грек, и лицо его, окрасившееся румянцем, выражало глубокое сожаление.
– Дионкл, ты мудр, – ответил Муваталис, – но прошу тебя, оставь раболепные формальности дворца и поведай мне, какой рок постиг моего товарища! – потребовал царь, несколько повысив голос.
– Мой царь, дело это столь сомнительное и неоднозначное, что не укладывается в моей голове, не говоря уже о том, чтобы передать вам его суть, при этом не задев ваших чувств и сердечной привязанности к Медату, – продолжал возбуждать любопытство царя и присутствующих умело жонглирующий словами Диокл.
– Говори как есть, Диокл, и, будь добр, предоставь мне самому возможность судить о своих чувствах, – не в силах сдержать свой гнев, скомандовал царь.
– Я боюсь, почтенный государь, что ваш военачальник вынашивал мысли о заговоре и имел целью узурпировать трон, – произнес грек, более сосредоточив свой тон на словах «заговор» и «узурпировать трон»
Те, кто вчера воротился в столицу, не могли поверить услышанному. Ведь все они восхищались подвигами Медата и скорбели вместе с ним по его отцу и братьям. Среди воинов истории о герое отечества и защитнике города были особенно популярны. Во время дальних странствий они то и дело передавали из уст в уста истории о бесстрашии и благочестии сыновей Нария, который в свою очередь вел свой род от хеттского полководца и основателя города Хаттусилиса Первого и вавилонской царевны Пульхерии, чья красота в сочетании с добродетельной и неподдельной робостью внушала уважение всякому, кто имел удовольствие хотя бы украдкой взглянуть на нее. Многие из заседающих не раз делили с Медатом поле брани. И за всю свою увенчанную военными триумфами жизнь он не раз приносил в жертву собственные интересы во благо отечества и своего народа. Некоторые были обязаны ему жизнью, и слова грека ввергли их в недоумение.
– Измена? Кто угодно, только не Медат, ибо, видят боги, такова его простодушная суть, что последний ломоть хлеба он скорее отдаст бедняку, нежели сам его вкусит, – вся зала огласилась подобными возгласами, и среди воцарившейся суматохи все драли глотки в попытке перекричать друг друга. Но все они притихли, когда со своего места встал Ментор – ветеран хеттских войн.
– Скажите на милость, благородные мужи, – начал он грубым голосом, – с чего бы мне не раскроить череп своим топором этому зажиточному греческому плебею, который, возомнив себя цветом хеттского дворянства, без страха наказания клеймит достойнейшего из нас изменником?
– Уверяю вас, Ментор, что мои выводы не безосновательны, —
ответил Диокл с презрительной улыбкой на губах.
– Выводы? – произнес старец с дикой злобой. – Ты, выскочка, ни разу не бравший в руки