такое было бы «непозволительно».
– Этот жанр врачует любые раны, – сказал Вальдемар, будто зная, о чем я молчу, рассказывая ему ерунду про прострел в боку, про надвигающуюся дряхлость, в которую я войду в гордом одиночестве. Официально Вальдемар пережил свою вечную любовь, и теперь ему оставалось лишь по ней скорбеть. Подробностей я не выспрашивал, боясь нечаянно уличить благородного старца во вранье, которое расколет наши и без того хрупкие отношения, построенные на моей приязни и вальдемаровой снисходительности.
И вот мы отыскали свои сиденья в тринадцатом ряду и стали ждать, когда на сцене что-нибудь начнется.
– А кактус при чем? – спросил Лева.
– Кактус – колючее растение, – сказал я, – Растет в пустынях, а еще на подоконниках. Из него даже спиртные напитки делают.
– Почему спектакль – «Кактус»?
Голос Левы звучал раздраженно.
– Он внутри мягкий, а снаружи – колючки, – сказал я.
Когда другие раздражаются, я стараюсь помалкивать. В общем оре моего голоса все равно никто не услышит, а пружина злости, вырвавшись на свободу, может кого-нибудь без дела покалечить. Орать лучше тогда, когда другие уже успокоились. Выигранное время позволяет грамотно сформулировать свои претензии, а еще утихомирить зуд в руках. Бывает у меня иногда такое желание дать крикуну пощечину и посмотреть, что из этого получиться.
– Кактус – это еще и растение в горшке, – сказал я, – Растет на подоконнике и не требует частого полива. Но об него можно запросто уколоться и спровоцировать какую-нибудь вселенскую катастрофу.
Брови Ашота удивленно полезли вверх, а лицо Левы каким было, таким и осталось – кислым, будто я рассказывал ему про лимоны, которые я могу есть прямо с кожурой, а Лева, глядя на меня, не может не косоротиться.
– Да, именно так, – сказал я, – Представь, я иду с горячим шоколадом мимо окна, цепляюсь рукавом за кактус, тот падает мне на чашку. Чашка опрокидывается мне на руки и я получаю сильный ожог. Язвочки не заживают так долго, что мне приходится идти к врачу, а тот устанавливает у меня какую-нибудь сложную болезнь.
– Какие у тебя могут быть сложные болезни? – спросил Лева.
Он по-особенному спросил. Подчеркивая «тебя» и «сложные», что означало: у такого, как ты, таких болезней быть не может, потому что ты их недостоин и вообще мурло.
– У сложных личностей и болезни сложные, – вступился за меня Ашот.
Впрочем, нет. Не вступился. Губы Ашота тронула гадкая улыбка и я почувствовал себя, как в серпентарии: не знаешь, с какой стороны укусят, но укусят – это точно.
В нашем тринадцатом ряду сидел я, кстати, меж ними. С одной стороны – один, а с другой – другой.
Сцена, к счастью, начала освещаться, на ней обнаружилось белое пятно, которое затем сделалось человеком во фраке. Человек стоял перед старомодным микрофоном, а рядом был рояль, за которым сидела его точная копия: такой же тонкий человек с таким же