часто приходил в одну из остерий, где болтал всякую чушь про Элладу и тому подобное.
Ну и Неро купился.
Дело было зимой. Он стал часто пропадать где-то ночи напролет. Я искал его и никак не мог найти. Беспокоился, ведь произойти могло всякое. Ты же знаешь, Рим – не место для бродяжек.
И вот однажды, в одну из таких ночей, он явился к нам в барак и принес целых пять сестерциев[19]. Подумать только, мать твою, пять сестерциев! Я сперва порадовался за него.
– Славный улов, братишка, – сказал ему я и улыбнулся. Дела тогда у нас шли туго, мы были неопытные, и не часто удавалось выудить из кошельков простофиль что-то достойное.
– Да, славный. Хватит нам с тобой на неделю, – ответил мне Неро. – Мне Аргос дал.
– За что это? – удивился я. Тогда мне не могло прийти в голову, что значат эти слова.
– Ну, там, – неопределенно махнул рукой мой друг, – мы были с ним в термах[20]. Вот и дал.
Тут у меня мир перед глазами поплыл. Все встало на свои места, до меня наконец дошло, каким путем он заработал эти сестерции. Он, кого я считал равным себе, своим братом, превратился в шлюху. Надо сказать, дорогую шлюху.
– Аргос и тебя зовет в термы, – сказал Неро, – мы можем хорошо заработать.
Этого выдержать я уже не мог. Да, мы были ворами. Нас считали отбросами, и только ленивый не плевал в нас. Но я никогда бы не опустился до проститутки. В тот вечер я задал ему взбучку. Сильную.
Шокированный Кастул стоял рядом с Аудаксом и не мог вымолвить ни слова. В горле как будто пересохло. Его тонкая натура отказывалась принимать такое. Во всяком случае, по отношению к Аудаксу. Ему было жаль друга. Но одновременно с жалостью он испытывал чувство отвращения.
– И что же ты сделал? – спросил он.
– Я разбил ему нос, – ответил Аудакс. – Врезал со всей силы, так что у него аж кровь брызнула, и сказал, чтобы он убирался. И он ушел.
– Слушай, это был его выбор! – возмутился Кастул. – Не стоило так поступать с ним, раз он был тебе дорог.
– Нет, не был! – воскликнул Аудакс, гневно сжимая кулаки. – Я не мог позволить ему! Впрочем, ты прав… – Последние слова были сказаны им почти шепотом. – Той ночью я пожалел об этом. Кинулся искать его, оббегал половину Рима, но нигде не мог найти. Я прогнал его из барака. Нашли его уже утром, мертвого. Он замерз. Пытаясь согреться, забрался в какой-то переулок здесь же, на Субуре. Но до утра не дожил.
А я остался. Один. Помню, как выл от отчаяния подле его трупа. Это я виноват, я заставил его отправиться сюда. Я убил своего братишку. Он умер по моей вине, я не смог уследить за ним. Остановить, когда он падал в бездну.
– Что же случилось потом с тем греком?
– Ничего хорошего, – злорадно произнес Квинт, и глаза его гневно сверкнули. – Сдох как собака. Кто-то добрый буквально на следующий день перерезал ему глотку.
Квинт внимательно взглянул на друга и увидел у того на лице плотоядную улыбку. Так может улыбаться человек, свершивший месть.