и, наконец, в пустырь, ровное место посреди леса руин.
Но в то утро, глядя на это здание из своего окна, я записал в своем дневнике, что «ощущаю себя, скорее, болтливым автором путеводителей на новом курорте, чем серьезным корреспондентом посреди революции»1: «Восхитительное первое впечатление. Открытые, улыбчивые, дружественные люди, без одиозной маслянистой фамильярности азербайджанцев, а еще не слишком услужливые как по отношению ко мне, так и перед своими начальниками. Самоуважение и личное достоинство – и ни капли советской угрюмости. Какое отличие от Баку! Чеченцы жалуются, что азербайджанцы – “все бандиты”, конечно. А заодно и трусы, слабаки, коррупционеры, советские рабы и т. д. Интересно: азербайджанцы и русские не любят чеченцев, но при этом очевидно опасаются и уважают их – чеченцы же вообще никого не уважают. Капитан милиции подчеркивает единство, гордость и эгалитаризм чеченцев: “Будь ты хоть миллионер, хоть тракторист – важно оставаться чеченцем. У нас есть очень строгие правила, как надо вести себя по отношению друг к другу. Здесь теперь у каждого есть оружие, но ты сам увидишь, что мы никогда не стреляем друг в друга. Но против наших врагов мы будем сражаться до конца”».
Отчасти слова капитана были, конечно же, преувеличением – но это было правдивое преувеличение. Зрительно путешествие из Баку в Грозный было просто поездкой из интересного советского нефтяного центра, то отвратительного, то странным образом красивого, лежащего на берегу очаровательного залива, в банальный и неприятный город посреди ничем не выдающихся накатывающих холмов. Но в культурном и духовном отношении поездка оказалась путешествием между разными мирами. В дальнейшем я часто обнаруживал, что чеченцы могут вызывать раздражение и внушать ужас, да и сама Чеченская война была ужасна, но я никогда полностью не терял ощущение, что побывать среди чеченцев – значит очутиться посреди какого-то особенного утра, холодного и штормящего, но ясного и неким образом превосходящего нормальный ход бытия.
Чем больше я узнавал чеченцев, тем больше они казались мне народом, который отверг не только большую часть советской версии модернизации и модерного государства – со всеми их творениями и пустыми обещаниями, – но и модернизацию в целом. В этом они напоминали мне афганских моджахедов, но с многократно большей способностью к самодисциплине, организации и солидарности. Возможно, это делает чеченцев примечательно соответствующими эпохе постмодерна, но пойдет ли это на пользу или во вред человечеству, еще предстоит увидеть. Хотя, возможно, это не имеет значения. Начиная с декабря 1994 года я стал смотреть на чеченский народ почти как на воплощение самой храбрости – безотносительно к справедливости или морали, это просто было красивым зрелищем.
От русской крепости к советскому нефтяному городу
До разрушения Грозного в нём не было ничего такого, что позволяло бы предположить, что это была столица необычного народа – конечно