в теплоту её женских объятий и поскорее позабыть давно опостылевшую балетную худобу вместе с костлявой утончённостью его нынешних подруг. Он даже почувствовал лёгкую ломоту в шее и спине и, предвкушая наслаждение, собирался протянуть руку, чтобы половчее и покрепче обнять девушку. Но тут же так некстати проснулся. Девушка исчезла, а всё его тело ломило от неудобного положения. В первое мгновение пробуждения Серж растерялся, щека ещё чувствовала поцелуй и оттого горела, а ему самому не хотелось отрываться от сладостных фантазий. Он снова сомкнул веки, чтобы увидеть её ещё раз, но вместо прелестной незнакомки появилось просящее, умоляющее лицо Аси Петровской. Серж быстро открыл глаза, спать ему резко расхотелось. Сегодня он опять сам себе пообещал наконец-то ей позвонить или даже забежать к ней на часок перед сном, и опять, кажется, обманул. Не её обманул, нет, он обманул самого себя. Ася, конечно, не первой свежести невеста, это понятно, но когда он её ласкает, в ней проступает что-то очень настоящее, волнующее, цепляющее за душу, что-то такое неподдельное, чего он никогда не встречал у других женщин. И ему это нравится. Жаль, что она не родилась лет на двадцать позже. Возможно, тогда у них бы вышла чудесная love story[5].
Если бы у него, у Сержа, были силы и время, то он обязательно испытал бы сейчас к себе нечто похожее на отвращение, но ему было всегда недосуг, к тому же эти чёртовы репетиции выматывают так, что и сил катастрофически недостаёт. Он научился прощать себя. Он ведь не образец совершенства, и потому незачем себя казнить. И ему захотелось вдруг, чтобы Ася Петровская его пожалела, чтоб она его утешила, потому что в её утешениях, в её объятиях можно и спастись от терзаний совести, и оправдаться, и потеряться во времени, и не слышать и не видеть ничего, как в материнской утробе. И рука Сержа, как бы сама по себе, проворно достала телефон из кармана куртки и набрала её номер:
– Ася, до утра я свободен. Угостишь чашкой кофе? – и, не услышав мгновенного радостного ответа, он спросил уже более настойчиво и почти раздражённо: – Ну так примешь или нет?
VIII
Уже октябрь. Лето давно сошло на нет, закончилось, а Женька никак не могла взять себя в руки и заставить трудиться в театре. Она брела по переполненному проспекту по направлению от балетной сцены, сама не зная куда, то и дело натыкаясь на извивающиеся реки прохожих. Город ломился от спешащего многолюдства. Всякие разные лица – бледные и загорелые, молодые и старые, бодрые и усталые – мелькали перед глазами. Все чем-то заняты, у каждого свои дела, свои мысли, разговоры. «Ну хоть бы кто-нибудь с интересом посмотрел в мою сторону», – думала Женя, и от этого одиночества среди людей, среди толпы делалась озлобленной. В унылом однообразии осеннего ветра лихорадочно вспыхивали ледяные вывески магазинов и ресторанов. В зеркальной витрине она поймала своё отражение, остановилась и стала разглядывать. Прямая как стрела, тонкая, долговязая девица двадцати лет. Каштановые волосы стянуты