на ходу срывая галстук, и с белозубой улыбкой выбил собой просторное окно, что выходило на играющий огнями город.
За миг старик осознал, что теперь уж точно конец.
Нет ему знаков, нет окопов, артиллерийских расчётов, славной сечи, крестьянской тяжбы, нет дружины, которой пугали монголов, нет солнца, взирающего на крещёных, нет ветра, что раздувал первые паруса, ничего теперь нет…
Позже к телу старика сбегутся зеваки.
И будет много болтовни, звонков, ожидания, и только одна совсем молоденькая девушка с прижатой к груди тетрадью протиснется к нему и прочтёт по губам:
«Ты помнишь, как стрелялись офицеры? и как им умирать негоже?..»
– Я помню, – шепнёт она, – я помню: честь всего дороже.
Старик разрыдается.
Влажным взглядом нащупает раскиданные по асфальту зубы: жемчуг в ногах.
Костюм разбух от крови. Снова бос, и на языке чёрте что.
С неожиданной силой старик рванёт на себе рукав, и, не переставая рыдать, ме-е-едленно, как в диком похмелье, перевернётся набок. Никто не сможет прикоснуться к изуродованному: он поползёт по парковке, оставляя тягучий след, к зелёному пятачку открывающегося парка. Лелея воспоминание об этой девочке, её дивных понимающих глазах, он кулем скатится вниз, к вечерним террасам, разворошит охапки листьев и скошенную траву.
Старик сделает петлю. Добравшись до заветного переулка и ощутив прохладу брусчатки, он примется шарить под тусклым фонарем. Потом вдохнёт прохлады и, опустошённый, заберётся в обувную коробку.
Ночная разгуляй-жизнь будет греметь до утра, но старик проспит крепко.
Воспоминания вернутся на заре, и – верится ему всей душой – будут светлыми.
Дотянуть до коды
О, Симон, теперь я твердо могу заявить, что будущее далеко не такое, каким нам представлялось. Не бывать мне в пансионате или в санатории, или, точно тебе говорю, в классе.
Уж в классе – наверняка. Показывать детишкам пять позиций? Развивать выворотность? Натаскивать их у станка? «Тяни носок! держи линию!..», – такое я только себе могу сказать. Да и то – смех: моим ногам через неделю стукнет шестьдесят четыре. Стукнет, схватит и как согнет…
Линия? – вот вам шишечки через всю голень. Я нынче рельефная, как Кордильеры.
Носок?.. Слышишь, Симон, хруст? Это суставы; не тянется носок. Хворостом трещит.
Никаких нам экзерсисов, Симон.
«Отошли воды? – Не дотянешь до коды. Много породы? – Не дотянешь до коды…», – так нам говорила Каганова. Хренов балетмейстер. Помнишь, что дальше? Вот и я забыла. У нее, алкоголички, «коды» и «уроды» рифмовались, «пачки» и «прачки»…
…Так что я там несла?
А, про будущее.
До оракула нам, как до Пекина. Шагая па-марше. Потому как мое будущее, да и настоящее, – это палата. С розовыми стенами и облупившимся подоконником. Вот, значит, капельница. Вот стойка о четырех ножках, чтоб без помощи в туалет ходить. Я с этой стойкой, когда бываю в духе, делаю пор-де-бра. Иногда свою рельефную