и не ночевала» (6, 542).
Как видим, недоговоренностей и неувязок в шаламовских высказываниях хватает, однако это тоже по-пушкински! «Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу», – твердо заявлено в «Евгении Онегине» (Пушкин: 5, 35). И дело, разумеется, не в том, чтобы обнаружить явную или скрытую несогласованность отдельных суждений автора. На всех этапах своего становления эстетика «колымской» прозы в том или ином аспекте корреспондировала с классическим опытом.
Эта координация открыто выражалась в резком отторжении от традиции мессионизма, в неприятии роли пророка, которая часто под давлением обстоятельств, а нередко и добровольно избиралась литераторами. «"Учительной" силы у искусства никакой нет. Искусство не облагораживает, не "улучшает" <… > Учить людей нельзя. Учить людей – это оскорбление» (5, 302). В пафосе учительства Шаламов видел «несчастье русской прозы» (5, 302) и, в частности, «несчастье» Л. Толстого: «Нет писателя в России более далекого от пушкинского света, от пушкинской формы» (4, 143). «К чести его (и вкуса) <…> он (Пушкин. – Л.Ж.) пророка из себя не изображает <…>» (6, 124). Все, что свидетельствовало «о послушности литературного пера» (6, 56), ангажированности художника или о подчинении гения требованиям «черни» (что в принципе одно и то же), вызывало у Шаламова крайне негативную реакцию: «Писатель становится судьей времени, а не „подручным“ чьим-то <….>» (5, 151). И даже на комплиментарную фразу А.И. Солженицына: «Вы – моя совесть» автор «Колымских рассказов» реагировал с возмущением: «<…> я не могу быть ничьей совестью, кроме своей <…>» (5, 367). Подобная позиция однозначно проецируется на пушкинское кредо: «<…> Никому /Отчета не давать, себе лишь самому /Служить и угождать; для власти, для ливреи /Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи <…>» (Пушкин: 3, 369).
Более того, даже заслужив мученической жизнью право судить свой век, Шаламов полагал, что не следует «ставить себя выше всех, умнее всех <… > Напротив, писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех» (5, 151–152). В этом случае шаламовская мысль от простой ориентированности на пушкинский текст — «Имеж детей ничтожных мира, /Быть может, всех ничтожней он» (Пушкин: 3, 22) – поднимается до евангельских высот. Ср.: «<…> больший будет в порабощении у меньшего» (Рим.: гл. 9; ст. 12). Речь, разумеется, идет о духовном возвышении над сильными мира сего.
Особый вопрос – это вопрос о соотношении прозы и поэзии, касающийся обоих авторов. Общность очевидна и здесь: у Пушкина лирическая стихия предшествует «суровой прозе», обнажая авторскую установку на изображение повседневности. У Шаламова написание и публикация «Колымских рассказов» также следовали за «Колымскими тетрадями», хотя прозаиком, согласно мемуарам, Шаламов считал себя «с десяти лет, а поэтом – с сорока» (4, 7). Однако суть проблемы не в перипетиях эволюции, но в симбиозе поэтического и прозаического начал в творчестве художников. На этот счет мы встречаем у автора «Колымских рассказов» немало тонких замечаний: «Границы поэзии и прозы,