скажем – не всегда мирная.
Зная же хоть немного характер, привычки и образ жизни Петра (и несмотря на его абсолютно мирный род занятий), сказать нечто похожее в его адрес было бы подобным включению абсолютно истинного, бесспорного факта в утверждение абсурдное и ложное, не меняющее своей ложности от композиции его с чем-то очевидным – например, все равно что сказать: мыльный пузырь кругл, красив, блестящ и долговечен. Петр был нервной и желчной натурой. И его вальяжный бас и занятия химией – как радужная глянцевость мыльного пузыря не влияет на срок его жизни – не могли отменить этой нервности и желчности. Его быстрые, маленькие, глубоко запавшие относительно мощной переносицы глаза живо смотрели на окружающий мир. Работа его состояла исключительно в напряжении мозга, в умозрениях, что совсем не способствовало разрядке его желчной энергичности. Возможно, по причине этого у него не складывались длительные и спокойные отношения с женщинами, и таким образом, привычная всем, размеренная частная жизнь была не его уделом. Это в свою очередь по минимуму не смягчало его нервности, замыкая круг. Впрочем, для большинства он был, что называется, добрый малый и веселый товарищ.
– Вы мудрая женщина, Нина Ивановна, – серьезно сказал Фигнер.
– А, ты зря ерничаешь, – разоблачила его Катерина. – Многие правильные вещи звучат скучно и даже плоско, и человечество заплатило дорогую цену, когда массово и в модных увлечениях ожидало перемен и обновления…
– Что-то всё очень серьезно. Сбились на патетику. Может, вернемся к радостям жизни, столовая рядом – есть небольшая надежда добраться до обеда без обновлений, – со смехом, не оставлявшим шанса глубокомысленностям, сказал Петр.
Компания потянулась с веранды, только Катерина чего-то тянула, и не двигаясь с места, стояла с немного надменным лицом, сложив руки за спиной и рассматривая лужайку за стеклом. Катерина была умна и образованна, и к тому же красива благородной породистой красотой, заключавшейся не столько в удачном сочетании физиономических пропорций лица, сколько в проявляемой в ее облике какой-то насыщенной, ей передавшейся духовной работы многих поколений, в немного холодном, но естественном аристократизме. Такие разговоры она действительно не любила, и они ее тревожили. Она хоть и не изучала специально истории нравов, но немного представляла себе, о чем именно шла речь.
И что-то смутное, что-то к чему она была рада отнестись пренебрежительно, но почему-то в своей скрытой, самой заветной сердцевине, неудержимо ее притягивающее, готово было проникнуть в ее сознание. Она была похожа на глубокий, спокойный, полный своей жизни водоем с нижней стороны плотины, с давно закрытыми и неиспользуемыми с незапамятных времен шлюзами – но когда-нибудь чьи-то неосторожные руки расшевелят проржавевшие запоры, и лавина воды с другой, верхней стороны плотины хлынет водопадом, низвергнется и взобьет спокойную гладь на стороне