обратил бы внимание на заголовки фолиантов, громоздившиеся на столе Козимо, которые тот изучал по вечерам, когда работа на кухне затихала. Папский повар штудировал труды древних: Плиния и Апиция, посвятивших немало времени описанию блюд. Козимо мечтал, что и сам соберется как-нибудь с мыслями и напишет что-либо подобное. Зафир не раз замечал, что главный повар засиживается нередко за книгами, что-то выписывая из них. Обратив как-то раз внимание, что мальчишка наблюдает за ним, Козимо подозвал его к своему столу, заваленному бумагами.
– Я насчитал около двадцати видов специй, которые ты использовал для соуса к жаркому из ягнятины. Верно?
Взгляд Козимо казался суровым из-за тяжелых полуопущенных век, отчего Зафир всякий раз приходил в замешательство, не зная, устроит ли старый повар ему выволочку за какую-нибудь провинность, или, напротив, похвалит. В последнее юноше верилось с трудом- главный кухарь Апостольского замка был скуп на добрые слова, придерживаясь своего правила, что с подручных следует драть три шкуры, нежели поощрять. Бывало, если блюдо оказывалось неудачным, он, сняв первую пробу, а затем демонстративно отплевываясь, будто взял в рот не кушанье, приготовленное для папского стола, а помои, предназначавшиеся на выброс, мог макнуть лицом в миску незадачливого повара. Случалось, что в какого-нибудь из бедолаг летели и плошки с горячим, только что снятым с огня, супом.
Зафир, глядя на Козимо, лихорадочно перебирал в голове все ингредиенты того пряного соуса, которые тщательно перетирал в ступке, прежде, чем отправить их в котел с мясом. Была там и пряная гвоздика, и пахучий кардамон, с бархатистым ароматом корица и горьковатый римский кумин, а еще два вида перца: красный и черный, пажитник и охряная куркума, мускатный орех, придающий своим запахом особую сытность еде и выбивающий слезы из глаз жгучий корень калгана…
– Да, все верно, – подтвердил, наконец, Зафир, не в силах больше выносить буравящий взгляд Козимо.
– Мне доводилось как-то раз пробовать смесь этих специй, – голос главного повара на удивление Зафира звучал уже не столь сурово, как мог ожидать этого юноша, пытливо заглядывавший в неприветливое лицо наставника, – но мне она показалась чересчур… – Козимо сделал паузу, подбирая для своих ощущений более подходящее слово, – как бы это сказать… грубой, резкой, что ли. А у тебя она вышла мягче.
– Это роза… – голос Зафира от волнения сделался глухим, и ответ прозвучал так, будто он извинялся за содеянное.
– Роза значит… – Козимо задумчиво глядел на взволнованного Зафира.
– Лепестки роз смягчают вкус, – позволил себе добавить юноша.
– А ты, смотрю, не равнодушен к цветам!
Впервые за время разговора Козимо улыбнулся, но из-за тяжелых век, обездвиженных атрофией мышц, его улыбка больше походила на зловещую гримасу.
С тех пор Козимо стал пристальнее присматриваться