приготовленную ему еду почти нетронутой. Тогда для возбуждения аппетита врач рекомендовал больному давать понемногу вина. Для лечения Хуана Борджиа виночерпий предложил тосканское красное из подвалов маркизов де Фрескобальди, но даже оно оставило папского гонфалоньера равнодушным.
Лукреция смотрела куда-то мимо Зафира, но ему казалось, что от нее ничего не ускользнуло: ни его лоб, покрытый испариной, ни перепачканные в тесте руки, которые в спешке ему не удалось полностью оттереть, и он поспешил спрятать их за спину, чтобы не выглядеть перед госпожой совсем уж замарашкой.
– Приготовь ему что-нибудь простое и в то же время необычное.
Лукреция не требовала, а просила, тем самым приводя в еще большее замешательство Зафира. Говорила она негромко, мягким приглушенным голосом, выдававшем ее обеспокоенность состоянием брата, в котором, говорили, она с детства души не чаяла. Бедняжка изрядно исхудала и осунулась за последние дни, с тех пор, как раненного Хуана Борджиа внесли на носилках в Замок Святого Ангела, беспрестанно молилась за его здравие – единственное, чем она могла помочь ему, – ее даже не пускали на порог его комнаты.
«Простое и необычное. Как такое возможно?» – недоумевал Зафир, судорожно соображая, что же он может такого особенного приготовить для герцога, измученного тяжелым ранением, и отвергавшего любую еду, которую повара, сбиваясь с ног, мчались готовить по первому же требованию Галлиано.
Просьба Лукреции уже сама по себе выглядела необычной. Сама графиня Пезаро, как успел заметить Зафир, в еде была на удивление не прихотлива. Кулинарным изыскам, какие можно было отведать в Апостольском дворце, особенно в праздники, она предпочитала простую пищу: мягкие сыры, политые медом и молочную рисовую кашу с миндалем и корицей, любила тушенные овощи, приправленные оливковым маслом, с удовольствием угощалась рыбой и не только в пятничный пост. Зато ее брат предпочитал мясо.
«Джованни Борджиа жаждет крови!» – шутили в таких случаях на кухне повара, предусмотрительно оглянувшись и убедившись, что поблизости нет Козимо – тот не терпел подобных вольностей в словах. Молодой герцог ел мясо чуть ли не полусырым. Для Хуана с жаркого срезали только слегка обжаренные сверху куски с еще не свернувшейся внутри кровью, сочившиеся прозрачным соком, когда в них вонзался нож, и еще не утратившими своей мягкости и нежности. А вот птицу герцог Гандийский не жаловал. Особенно каплунов, которых нередко подавали к столу.
– Кастрированный самец не внушает доверия, – посмеивался он, глядя, как другие за столом, чуть ли не со стоном впиваются в нежнейшее белое мясо откормленных словно специально для самых больших чревоугодников птиц, слизывая с пальцев струящийся жир, пробавляясь затем глотком горькой монастырской дженцианы для улучшения пищеварения.
Впрочем, Хуан в последние дни, мучаясь лихорадкой от незаживающей раны, оказался равнодушен и к мясному. Хотел