Вломил ему, куда попал, не помню, слышу, он с замком возится, только еще раз замахнулся – дверь распахнулась, он туда бегом, в проем. А тут Вьюн как раз – чуть его не опрокинул, и по лестнице как сиганул, я ему только пендель отвесить успел, для ровной скорости. Эх! Не переживай, Жоржик, и за тебя отомстил! И ведь что поразительно, дурында старая, он ведь и правда был уверен, что меня шантажировать сможет! И угрозы у него такие потешные, я от смеха чуть в сервант не залез! Ты, говорит, пожалеешь, что эти самые предложения сотрудничать отверг, они нам взаимовыгодны были, а теперь я тебе слово даю – вот тут-то и самый смех! – что доложу в контору, и тебя примут, и соленая у тебя жизнь станет в самое ближайшее время. Ты представляешь, такую пакость несет! Будто я сопливый какой, из-под забора… Так что не переживай, Жорж, знатный я ему пендель отвесил на лестничной клетке, вдогон, так сказать, в полет, птица-то он высокая!
Тут уж не удержался, подсмеялся и Вьюн.
– Я корки видел, – угрюмо сказал Цыплухин. – Он и правда чекист…
– Дура он липовая, – ответил Апанасов. – А ты где отыскался только такой вялый, ни за копейку тебя купил, приобрел даром. Еще бы если умный человек тебя выловил, а то этот пустобрех. Ладно, это дело сугубо твое личное, но оно стало и общественным, когда ты нас сдал. Так что теперь мы тебя судить будем, честным революционным судом. Нас тут как раз трое, я, Вьюн, Анька. Прямо анекдот, честное! А ведь я и правда Василий, только Петрович! – захохотал он.
Вьюн тоже слегка подхихикал, но и хихикал он как-то мрачно и торжественно.
– Все это смех, конечно, – продолжил Апанасов, переждав немного. – Но что-то с тобой, Жоржик, надо сделать, чтобы ты больше не трепал, чтобы остерегался. Чтобы такое сделать с тобой? Вот товарищ Вьюн предлагал простонародно тебе кишки выпустить, вот в этой самой ванной. Метод, надо признать, действенный. Но вот что-то претит мне этот метод, сам не пойму. Видно, нравишься ты мне, Жоржик, как человека уважаю. Ну, что скажете? Отпустим или оставим?
– Пусти его, – сказала из дверей Аня. Она стояла, скрестив руки на груди, наблюдая сцену. Ее обида прошла, а то, что развивалось дальше, ей вовсе не нравилось. Настроение у Апанасова колебалось, как парус под ветром. Вьюн же был тверд в своих намерениях. Еще до прихода Георгия он несколько раз повторял, что нельзя выпускать такую птицу на волю, что расщебечет она их секреты… Но Апанасов сказал: «Не трогать», и Вьюн подчинился. Он был в какой-то странной зависимости от Апанасова, подчинялся ему во всем. И зависимость эта была не материальная, а лишь духовная, Апанасов высился над ним, как глыба над мелким камнем. Все знали, что у Вьюна темное не только прошлое, но и настоящее, что он ходит с ножом, что раздевает людей на тропинках обширного Центрального парка… Поговаривали, что и кровь на нем есть, на этих сухощавых руках, которые никогда не были в бездействии и всегда что-то теребили. Но Апанасова он слушался фанатически, служил ему, ждал вслед за ним революции, отдавал всего себя этому смутному, но истинному