смерть не конец – недописанность. Лермонтов красив, богоподобен, вполне. Выстрел, достигающий цели: он был направлен вверх, хоть и другой – в грудь.
Вечер, мысли о себе, падающие в колодец; занавеси среди бетонок; ночь.
– Щедр как никогда, – говорит человек. Глаза его смотрят на меня. Трудно быть щедрым, как никогда. Человек лжет, но выходит красиво.
– Ты приколи, – поворачивается опять, а мы рыли траншею. – Муравьи определяют по запаху. Из-за него они извлекают мертвых. Но не дай бог, кому-то остаться с ним из живых. Сколько бы он ни пытался вернуться, его все равно извлекут – как мертвого…
Поговорив еще, мы перешли к работе. Дела те прошли, а слова остались. Слова, уложенные поперек, прочны: по ним тянет время рельсы.
Помню: разбитый дом, весна, холод. Студеный март. Дом двухэтажный, сонный. Жизнь в нем теплилась в виде бомжа, жившего на полу. Мы разрушали дом, получали деньги. Старые куртки, фекалии. Утром бомж просыпался, кряхтел, кашлял, а после уходил. "Я просто охуеваю, – говорил Марлен, – как он здесь живет?!" Раз он разбудил дедка, предложил работать. С полчаса проработав с ним, дед сбежал, чтобы выпить чай. Николай же, с кем я работал и друг, пошел со мной в магазин, вечером. Там он купил батон и вернулся.
– Дед, – прокричал он, ставя на подоконник покупку, – заберешь, для тебя здесь хлеб. – Бомж отвечал невнятно, доносил ответ. Утром, придя на объект, мы застали батон нетронутым. Теперь на дворе ночь и звуки дневного прошлого стихли. Слабые звезды отстали. Я слышу отчетливый звук. Отчет за проделанную работу. Я бы давно забылся, жил, если бы не эта мелочь. Моим богом стал стук, что встречал по утрам, что туманил работу. Я не понимал – откуда? – тогда. Но позже, заглянув в каморку, я увидел деда, трясущегося с бутылкой. В бутылке была вода, замерзавшая ночью. Старик колотил ее, приводя в чувство. Отложив лом, я представлял его другим… Молодость, обрывки газет, летающие с ветром, ими не воскресить костер, чтобы приворожить будущее. Но я иду дальше, где каждый мой шаг повторяет стук – стук, ждущий ответа.
Солнце, зимнее солнце, или человек в старости, сгорбилось, быстро клонясь к закату. Листья с почерневшими от горя лицами припали к земле. Я бегу по земле полосою пульса. Солнце садится, солнце, аккумулятор. Женщина поворачивается, смотрит на мужчину, мужчина отворачивается, смотрит на женщину. Мышление относится к бытию – словно луна к солнцу. Солнце катится по небу каплей слезы. Ветер, платком утирая его, бежит дальше; облака, расстеленные, мятые, приближают ночь. Отработав удары на "груше", я возвращаюсь, иду, словно стрелка, показывающая часы.
Бог, или удар по носу, зимой. Движение общества напоминает возврат. Оно отошло от природы и хочет вернуться. Государство проводит политику –муравьев. Слова образуют круг. Воронка, закрученная вглубь. Каждый круг стремительней и короче, ровно под головой. Гаррота, истина происходящего мира.
. Прочти
Жизнь нашу знает бог, а ночь в наших руках, – написал Эмиль.
Человек – это боль, которую испытывает земля.
Нужно заставить себя жить или умереть.
16. Гортань
Ночь.