лечу, падаю, увязая в себе. Мне чертовски хочется выбраться, но нет сил, нет… Подождите: «Этого не может быть! Это выше сил! – кричал "вверх" (я шел один, в поле горели звезды)». Тем более это буду уже не я. Ад, вот чем называют индивидуальность.
Ночь, демократия со множеством звезд, потому она ближе. Люди похожи на камни, осколки гор, позабывших величие; осколки с острыми краями, не подходящими, жесткими. Гениальность, пугало на огороде свободы, где произрастают разнообразные культуры… Общение – выхваченный взгляд, голос в привокзальной толпе. Исчезновение. Кажется, Трифонов определил человека, дал определение самого. В толпе каждый поодиночке. Попробуй сцепить руки… Письмо – соломинка, за которую я держусь, через которую хочу выпить море.
…Включаю телевизор, перебираю каналы, но везде наталкиваюсь на одно. Сегодня мой день, думаю я, глядя на экран и видя себя. Но все равно не весело. Зевнув, я понимаю, что меня не могут показывать по телевизору, что меня не знают. Я выключаю его, ложусь, а в голове проскальзывает, что телевизор – зеркало, показывающее одиночество.
Во сне я захожу на участок, где стоят старые дореволюционные дома в один, максимум – в два этажа. В них никто не живет, кроме бомжей и иногда – собак, которыми питаются первые, если они им встречаются. Дома, в основном без стекол, с разбитыми дверями, напоминая головы бывших людей, скалятся, изредка завывая от ветра. Штукатурка давно отвалилась от времени, обнажив красное гниющее мясо. Кирпич, каленый, николаевский, почерневший, сырой… Мне нехорошо, я иду дальше, выхожу на пустырь, встретив двух заросших мужиков, подозрительно поглядевших на меня; на пустыре валяются смятые «полторашки», упаковки от сухариков, чипсов и много другого. Зябко. Поэтому я нахожу несколько гнилых досок, складываю над грязной газетой и, поискав спички, решаю все-таки поджечь. …Так разгорается костер, зачатый не с первого раза. Вдали тяжело, неуклюже бредут облака. "Здесь им больше нечего ловить", – выдыхаю я, садясь к костру, вытягивая холодные руки…
После куда-то иду, пейзажи меняются, людей нет, но звучит голос.
– Оганес, что ты делаешь?
– Рассказ размером в десять килобит…
– Ты согласен, что в повествовании больше свободы, чем в стихах?
– Да, но там, где меньше свободы, достижения очевиднее.
– Ты веришь в бога?
– Главное, чтобы бог верил в меня.
– Ты это не писал в других "рассказах"?
– Не помню. Не имеет значения. Главное – боль, звезды,ответственность. Маленький человек понтуется. Он боится показать себя. Поэтому в его словах грязь, туман и сырость. Он боится, потому примыкает к стаду.
– Но посмотри на дорогие "тачки", клубы, жизнь. Тебе не смешно от таких разговоров, от себя самого?
– Когда я иду по городу, видя все сказанное и новое, красивых телок, к примеру, я не могу сказать свое безразличие. Наоборот. И миры, которые не пересекаются, – сталкиваются, и один уничтожает другой…
Я чувствую,