те, кто ее знают, – мертвы. Холод осуждает революцию. Хочется тепла, уюта, но в то же время – выскочить голым на мороз. Нельзя жить, если вы не умерли.
Бесконечность вселенной непредставима. Нам не с чем сравнивать. Она появляется так, как Чичиков в доме Коробочки.
"Право, – говорит человек, – лучше ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам".
– По крайней мере, знаете Манилова?
– А кто такой Манилов?
– Помещик, матушка.
– Нет, не слыхивала. Нет такого помещика.
Жить хотят те, кто хотят умереть. Смерть – это финиш, и те, кто участвуют в гонке, так или иначе спешат к нему. Смерть – правое полушарие мозга. Чтобы жить, нужно многое убить в себе, а потом – снаружи.
В детстве жизнь – просто страшное кино, которое мы смотрим и от которогоможно уйти, отвлечься. Потом его героями становимся сами. Поэтому лучше родиться в трущобах, чтобы нельзя было вниз. Кто-то живет в трущобах, в ком-то трущобы поселяются сами.
Люди, тяжелые, вырванные. Из единой тетради вырвали листы, бросили на ветру. Вот один летит, кружит, трепещет, в то время другой – упал, отяжелел. Сырость, чернота, попавшего под колесо листа. Автобус переполнен, стеснен, медлителен. Все необщительны, замкнуты: каждый знает, через полчаса, час он выйдет. Так же и я – по жизни. Я стою, прижатый к поручням, представляя себе, как от удара извне они будут входить в меня, разрывая, разламывая.
Свобода и пустота одно. Потому боятся "обеих". Чтобы творить, нужно место. Чтобы творить, нужен страх. Слово – ладонь, которая гладит, или впадает в кулак. Слово – движение. Но большинство стоят и его протягивают, получая мелочь.
Сон означает покорность. Смерть приручает. Если время есть, значит, нас нет. Время и мы несовместимы.
Рай придумали люди, которым, в общем-то, было плохо. К примеру, они лежали на полу, чувствуя, что им нереально плохо.
И рождение, и смерть ребенка причиняют боль матери. При родах боль причиняет сам ребенок, а при смерти – его отсутствие. Рождение и смерть – амплитуды маятника. Женщина рожает, не понимая, что если достигнута одна высота, обязательно взойдет и вторая. Тем не менее: смерть – уравнение, иначе одно ведро перетянет спину.
Горы стоят мрачные, серые. Нет, они не поют, а рычат подворотнями. В них ведут разветвленные пещеры, исписанные в разные времена иероглифами. Вообще неочевидное очевидно. Сколько раз замечал, солнце, смерть люди не видят – чувствуют: печалятся, радуются. А попробуй на ногу наступить. Очевидно, что ты умрешь, что тело обезглавят, а солнце даже не поморщится. Ясно, подобное мышление несовместимо с жизнью, но жизнь допускает такое: ей необходима оппозиция. Иначе ее обвинят в автократии. Поэтому она уступает Западу и впускает институты смерти.
Как неприятно, наверно, брезгливо ворочающим нос, идущим в теплые квартиры, представить, что итог одинаков. Не отсюда ли стремление фараонов забрать прижизненное с собой, чтоб и там различаться, чтоб другим не досталось. Не отсюда ли ведут свою родословную