могу существовать в какой-то отчаянной, только крайней плоскости.
Язык – коврик, брошенный в прихожей. Или красная дорожка, по которой ступают ноги избранных слов.
19. Трафик луны
Я до сих пор не приземлился. Я кружу над аэропортом. Мое топливо кончается. А меня не принимают, не принимают, не принимают.
По образу жизни, выбранному мной, я мог бы жить в тюрьме. От телевизора бы отказался – в пользу уставших глаз. Пора пробуждения. Человек соскакивает с кровати, на жесткий пол асфальта, бетона и слов. Это первые шаги. Он еще в полудреме. Ну, пробуждение как… похороны после свадьбы. Жизнь сама тоже. Идет распад личности. И вот – продукты распада. Природа, задуманная как кровать, с простыней и матрасом, с подушкой в виде сознания, отходит назад. Проглотив капсулу Омепразола, запиваю прямо из банки. Наливать не лень, просто не нужно. Высыпав в унитаз кожурки, сажусь у окна, не включая свет, тупо думаю. С виду думаю, а так – ни о чем. Просто сижу. Под окном машины. Вместо людей. Людей стало меньше. Просто выросли дома, машин стало больше. Люди как-то притихли. Стушевались на фоне. В своей крепости каждый почувствовал себя князьком. Наливаю кипяток в стакан. Пакетик чая. Ложка сахара. Дни бегут, дезертиры. Отсюда и Страшный военно-полевой суд. Зверь и бог по весу равны: только их баланс на чаше весов позволил человеку быть. Но "бог умер". И чаша справа перевесила. Мысли двухлетней давности… Типа: человек нарыв земли: ее вершина, боль, отчаяние. Или: жизнь мне видится плавающими после кораблекрушения людьми. Кто-то схватился за обломки, кто-то плывет по себе – таковых большинство. Помочь – значит подставить плечи тем, кто устал. Тем, кто устал. Редактор относится к тексту, как проститутка к мужчине. Кто перевел Чаренца на армянский? Сейчас бы я так не писал. Но это сейчас. Сейчас надо искать в прошлом. То есть настоящее ближе к прошлому, чем к будущему. Кровать, шкаф, телевизор, DVD. Кулак – по стене, белье на балконе. Бельевые прищепки, хищные муравьи, вцепились в жертву. Белье вырывается, словно гусеница, летит. Но не вырвется. Острый под солнцем день. Вечность, самый вчерашний день. В детстве я думал, что луна – это тоже солнце. Просто его вывернули наизнанку и повесили сушиться. Неужели я так думал? Но я точно помню, как мы, дети, смотрим на луну… Я ем суп. С хлебом и зеленью. Мне неприятно есть, когда рядом люди. Пища, входящая в тебя или выходящая из тебя, – не так велика разница. Трудно определить эту грань, но она, безусловно, есть: когда человек идет в этот мир и когда человек уходит. На детей, выходит, не стыдно смотреть. Да, дети чавкают. И дом престарелых – туалет. Доев суп, я кладу кастрюлю в холодильник. Тучи облаков идут с горизонта. Обращаясь назад, с недавних пор я заметил, что не могу отличить прожитый день от другого. Природа дала сбой, начав рождать одних близнецов. Но самое страшное, что тело замкнуто на себе. Что помощи ему ждать неоткуда: оно в тупике. Люди живут так, будто это так естественно родиться, будто они каждый день рождаются…Солнце прижимается ко мне, гаснет. Я аккуратно стряхиваю его в карман. Виселица, дневной проем. Дверь никогда не заперта. Дерните за шнурок – и вам откроют. Солнце течет по щеке, капает. Небо теплое, ватное; старое, уютное, с клочьями