за сердце, сжимая свою грузную обвисшую грудь, хлопает выпученными от страха глазами и кубарем катиться вниз, сверкая грязными панталонами. Слышу хруст её дробящихся костей, и он похож на музыку, чарующую мой слух. Я хочу, чтобы она страдала, так же сильно, как страдала когда-то я. Чтобы корчилась от боли. Чтобы её старые хрупкие кости прорвали её жестокую плоть и торчали наружу, как свидетельство испытываемых ею мук. Хочу слышать её тихие всхлипывания, когда она сообразит, что внучка не станет помогать ей. Будет смотреть и наслаждаться её сумасшедшим взглядом, умоляющим о пощаде.
А, может, смерть настигнет её вне стен дома? И тогда, она просто не вернётся с одной из своих продолжительных ночных прогулок, перенеся инфаркт или что-нибудь в этом роде. Было бы неплохо, если бы мне не пришлось прикладывать руку к её безвременной утрате. Размышляя над этим вариантом, я думала, что выжду достаточно долго, а затем отправлюсь на поиски её полу съеденного зверями тела. Я фантазировала, как найду её лежащей в овраге за лесом со сломанной шеей и обглоданной волками черепушкой. В том самом овраге, что местные жители облюбовали под сброс отходов. К её телу, припорошенному землёй, с отвратительными рваными ранами на нем, я даже не притронусь. Не произнесу прощальных слов и не всплакну перед уходом. А потом подожгу дом и забуду отрезок своей жизни, что я называла детством навсегда.
Я спокойно могла бы замуровать её в комнате, как в одном из рассказов Эдгара Алана По. Не совсем так же, конечно, но я вполне могла бы забить дверь и окно в её спальню гвоздями, усесться рядом с ней и слушать, как она проснётся от ритмичного стука молотка и попытается вырваться наружу. Как оторвёт себе ногти, царапая дверь. Сколько дней она бы выдержала, без еды, без воды? Как скоро осознала бы, что я слушаю её вопли, прислонившись спиной к двери?
Наконец я успокоилась. Поднялась с пола, опираясь руками о рамки с заключёнными под стекло тушками приколотых булавками бабочек. Одна из тех рамочек слетела с вбитого в стену гвоздика, и разбилась с громким звоном бьющегося стекла. Я наконец-то освободила её. Летите. Теперь у вас нет хозяйки – произнесла я, рассматривая высохшие трупики бабочек. Я никогда не понимала этого её увлечения. Что за радость окружить свою жизнь смертью? Представлять, как они летали когда-то, порхая крылышками? Рассматривать их яркий окрас, который не поразит уже своей красотой никого, кроме глаз свихнувшейся старухи, что потратила все свои сбережения на одно только мёртвое тельце, заключённое под стекло.
Лепидоптерофелист – называла она себя по-научному. Возможно, даже гордилась, как величественно это слово звучит. По мне так лучше бы собирала бы марки. Махаон, Мёртвая голова, Адмирал, Павлиний глаз. Чёрт, да они даже называются страшно.
Наступив ногой на одну из них, я как могла растёрла её ботинком о пол и направилась к комнате своей опекунши, но тут же вскрикнула от боли зацепившись за торчащий из стены гвоздь.
– Чёрт!