страдала здесь еще ощутимее, чем обычно.
Инга крутила педали яростно, пытаясь загнать себя, ведь не природой же любоваться выехала. Но мягкий шепот сосен проникал в нее, против воли, растворялся в крови, замедляя движения. И, сама того не заметив, Инга поехала медленно, прислушиваясь к дыханию леса, к голосам птиц, которых никто никогда не увидит, они останутся голосом, звуком, той музыкой, которой не нужны сцена и аплодисменты.
«Почему я не могу жить, как эти пустоголовые пичужки? – подумала она с горечью. – Наслаждаться тем, что под моими руками рождается музыка. Пусть уже не того уровня, что была… Но ведь играть я могу! Прежней виртуозности не добиться, но существуют же вещи ее и не требующие. Почему во мне нет желания просто дарить людям звуки, от которых оживает сердце… Какой там, к черту, гипоталамус! Что за бред? Сердце. Душа. Я ведь сама чувствую, как щемит в груди, – именно в груди! – когда звучит Рахманинов…»
Остановившись, Инга опустила велосипед на траву и присела возле куста дикой малины. Ягоды только начали краснеть, но ей не терпелось отведать, хоть и не спелой, но сладости. Она сорвала ягоду и вспомнила, как в одной книге малина сравнивалась с сердцем, в которое воткнули кинжал – завязь. Вытащив «кинжал», Инга положила ягоду на язык, не спеша размазала по небу. Для этого потребовалось усилие, ведь слипшиеся розовые крупинки еще крепко держались друг друга.
«Людям бы такое единение», – подумалось ей.
Трава была совсем теплой, стелющейся, ожидающей поглаживания. Инга села на бугорок возле сосны, провела рукой по сухой коре, испещренной путанными ходами. Перед ее глазами сновали муравьи и крохотные паучки, и все они имели вполне определенные цели, и короткие жизни их были полны тайного смысла. Инга даже не знала, сколько живут и эти насекомые, и другие. Только о светлокрылых бабочках помнила, что они – однодневки. Их представления о вечности сводились ко времени до заката…
Вертя в пальцах подобранный листок, уже ставший похожим на мятую тряпочку, Инга думала о том, что у человека закат не обязательно совпадает со старостью. Похоже, ее солнце уже зашло, поэтому так холодно на душе, и по рукам то и дело пробегают волны озноба. Предстояло научиться жить в темноте. Или не жить вообще. О последнем она думала без паники, просто рассматривала, как один из вариантов. И пыталась понять: который будет менее болезненным? В первую очередь – для нее самой. Но и для Михаила тоже, и… А больше, пожалуй, никому и дела не было – жива ли еще бывшая пианистка Инга Деринг.
– В сиротстве есть свои преимущества, – прошептала она. – Никому не причиняешь боли.
В эту самую минуту, когда так спокойно и тепло было среди высоких сосен, Инга не могла сказать, что жизнь стала ей невмоготу. Но ведь предстояло вернуться к кухонному столу, к плите, к мужу, который как-то смог пережить ее трагедию, и даже не утратил вдохновения. Не то, чтобы ей всерьез хотелось, чтобы Деринг впал в творческий кризис… Но неужели крушение ее жизни было для него такой малостью,