неизменно обращаемых в причинно-следственную связь, засел в детском ещё умении не отступать и брать всё сполна. Настроение всегда и везде являлось определяющим, и власть его признавалась абсолютной. Навык подобного восприятия окружающего вскоре оставил на обочине и страх, так что бедолаге часто приходилось искусственно стимулировать необходимые позывы, дабы картина предстала в требуемом великолепии. Недо: питая бутылка, еденный ужин, куренная самокрутка – в память об искренне обожаемом деде, ни разу не опошлило его аристократически отточенных желаний. Последствия волновали мало, и судьба, как всякая пресыщенная дама, тем охотнее откликалась на растущие запросы своего баловня. Которым, впрочем, тот сделался исключительно и бесповоротно сам, а следовательно, и вексель к оплате не предъявлялся. «Жизнь, карма, смерть, – уверял Дима в редкие минуты серьёзности, – это подруга, а не друг. Оттого ей, прежде всего, должно быть с тобой интересно. Или хотя бы не скучно. А торговаться с ней, строить планы, рассчитывая перспективы ответственно пронумерованных действий…» Он не имел привычки заканчивать особенно трезвые мысли, тяготясь последними слишком явно.
Калина-космос, или, сокращённо, Калина, был весельчак, халявщик и балагур – идеальное сочетание качеств, равносильное уважаемой профессии. Которая, к слову, у него тоже была: резать глотки плывущим вверх ногами по конвейеру свиньям на нужды мясокомбината. Последний, в целях экономии да и природной экологичности для, не колол означенным хрюшкам успокоительное, что, соответственно, наполняло помещение нескончаемым визгом, рёвом и предсмертным хрипом сотен живых существ. Ежедневно. То есть день за днём, пять дней в неделю. С девяти до семнадцати ноль-ноль без перерыва на обед он резал горло остро отточенным ножом под вальсы Чайковского – приятный довесок супружества в виде окончившей музыкальную школу жены. Затем принимал душ, переодевался и в голову не брал. Ночами спал крепко, а за работу только и говорил: «Близко к хате, в тепле, платят исправно, тяжести таскать не надо – лафа». В порядке исключения не очень-то уважал труд, всячески отлынивая от любой дополнительной нагрузки дома. Благо любая компания жаждала иметь такого провожатого – знал все областные злачные места и бордели, вожака – умел вдохнуть жизнь в любое мероприятие до похорон включительно и дипломата – кого угодно и на что угодно мог, при желании, уболтать. Никогда и ни за что не платил, но должность свою исправлял так, что остальные участники действа на том непременно выигрывали. Особо приближённые звали его Кум, и было в этом умелом прозвище что-то непревзойдённо точное, чутко отражающее натуру, характер, – само, пожалуй, естество былинного русского селянина, которому вся жизнь копейка да море по колено.
Всё это она знала исключительно от него, но другого и знать не хотела: лучше верить в посредственного бога, чем сожительствовать с умелым плотником. Кум мог травить байки часами, теряясь в нагромождениях правды и пестуя единственно