вышел мальчик, не закрывший дверь до конца, и оттуда послышалось негромкое возмущение:
– Ага, как же, с дерева упал! Там явно кулаками и ногами работали! Лицо всмятку, ребра треснутые, весь синий. И мать приходила с фонарем под глазом – тоже с дерева упала?
– А что участковый?
– А что участковый? Сидел тут битый час, да ничего не добился. С дерева упал и все тут!
– И что они этого палача прикрывают? Не понимаю. Нравится им, что ли, битыми ходить?
– Участковый говорит, боятся, что потом еще хуже будет. Надолго же его не посадят, а их охранять не будут, вот и выбирают меньшее зло. А папаша это понимает и наглеет, сатана такой! Участковый говорит, что сами его били уже, думали, острастка будет. Какой там! Хуже только. У него страха нет, злоба только. Его несколько месяцев не было, они хоть дышать начали, думали, избавились от него. Ага, нагулялся и вернулся! Говорили, бабу какую-то встретил, уехал к ней куда-то под Астрахань или Ростов, но что-то не срослось, видимо, у них.
– Конечно, кому садист нужен? Нажрался и надавал ей, небось, вот и закончилась любовь! Господи, зачем такие изверги на земле живут? Ведь не было бы его, три человека сразу вздохнули свободно! На них же смотреть невозможно – в глазах страх. Как можно мальчишку кулаками бить? Не ремнем по заднице, а мужскими кулаками по худющему телу? Какие его ребра? Куриные! Тварь чертова! Все почки-печенки мальчишке отбил! Если такой герой, с равными себе дерись! Гада кусок! Тьфу! Не могу прямо! Убила бы своими руками!
У Катьки кровь стучала в голове, плыло перед глазами и шумело в ушах, ее руки беспомощно шарили по скамейке, пока не ухватились за край.
Каблучки застучали к двери и вышла медсестра:
– Все, можешь идти теперь! – сказала она Катерине. – Палата тринадцать. Не смеши его там, у него ребра стянуты!
Катька пересилила растерянность и пошла.
Она осторожно заглянула в палату: две кровати у одной стены, две у другой. Две стоят пустые, хоть и смятые, видимо, вышли куда-то, на одной мальчик читал, а Ромка лежал с закрытыми глазами. Катерина вошла тихо, кивнула второму мальчику, положила свои гостинцы на Ромкину тумбочку, на которой стоял стакан со сметаной и блюдечко с пряниками, и осторожно присела на край его кровати. Слезы навернулись на ее глаза: лицо Ромы было сплошь в синяках, отекшее и даже в дреме на нем застыло выражение боли и страдания. Он был накрыт одеялом до подбородка, выглядывала только рука, вытянутая вдоль тела. Катя чуть придвинулась, взяла его руку в свою и накрыла другой, ласково, почти по-матерински гладя ее, утешая его. Ромка открыл глаза и чуть улыбнулся ей, хотел вздохнуть, но страдальчески скривился и снова обмяк, закрыв глаза.
– Спи, Ромочка, спи, – зашептала Катька, – набирайся сил, выздоравливай! Я тут рядышком тихонько посижу.
***
Две недели она ежедневно навещала его. Сначала они молчали, Рома все больше дремал и его полдник нетронутым встречал ее на тумбочке. Потом он окреп, ждал ее с улыбкой, и санитарка, забирая посуду, хвалила его за хороший аппетит.